Приз Бородинского боя - Дмитрий Урнов

Трофимыч все говорил, говорил, мучимый позором. Я же искал, о чем спросить старика, чтобы отвлечь его.

— Трофимыч, а вы рубили в атаках?

— Нет, не хвалюсь: зарубить никого не пришлось.

Лошади пошли рядом. Вдруг прямо у ног через весь лес за горизонт открылась просека. Узкая, вдалеке туманная, и оттуда позвала кукушка.

Все на краю,И треск ветвейТревожит уши лошадей.

— Кукушка, ответь, сколько мне на свете осталось жить? — спросил Трофимыч. Спрашивая, он, конечно, вспоминал: «В четырнадцатом году в Хорватии у гор Санта-Хамелеона пятнадцатого мая куковала кукушка. Расположились биваком. Третий эскадрон четвертого полка. Лошадь была, звали Чердак. Командир — фамилия капитан фон Краузе. Кукушку все спрашивали: „А сколько нам осталось жить?“ Многие вышли живые, а сколько полегло! Фамилии: Иванов, Пробкин, Нечитайло, фон Баруэ, Пуговкин…»

Кукушка отсчитывала и столь же щедро ошибалась во времени, как и Трофимычевы стенные с боем часы.

— Трофимыч, а вы удачно служили?

— Был в чине унтер-офицера. Три Георгия. Но оказался чрезмерно мягок, и потому имелись взыскания.

Глядя на длинную туманную прогалину, в глубине которой невидимая птица считала годы, Трофимыч поднял голову и добавил:

— Знания у меня были порядочные. Отвечал я внятно и быстро. А на экзамене спрашивал сам Брусилов. Например: что такое повод?

— Повод?

— Повод служит для управления ртом лошади и поддержания ее баланса на ходу. Но больше является регулятором движения… А вот твердости в командах достаточной у меня не было.

Пароль опять забеспокоился. Трофимыч попросил проехать на Кинь-Камне вперед, чтобы он мог взять за мной в спину.

На просеке, шагах в десяти, я увидел яркий, броский и ровный отблеск. Такой свет держится на дверях, отворенных в другую комнату, на стеклах окон, если смотришь на дом с улицы, на соснах — в вышине; он повисает в воздухе в сквозном луче и очень часто бьется на водной поверхности; «в куполах солнца дым»; он после грозы на мокрых крышах и блестящих лужах; большие корабли несут его на трубах, самолеты — на фюзеляже и крыльях, когда их можно видеть высоко в безоблачный день; и, что бы ни творилось вокруг, всегда этот отсвет сияющ и спокоен, он вызывает щемящее чувство и кажется знаком далекого времени, которое было или придет.

Лес кончился. Просека вывела нас на опушку. Лошади притихли.

— В четырнадцатом году, — сказал Трофимыч, — мы должны были встречать далматинского эрцгерцога.

С утра до вечера учили их на приветствие отвечать: «Добре дошли!» А эрцгерцог вышел и сказал по-русски: «Здорово, ребята!»

— Что же вы?

— Смешались мы.

Мы двинулись вдоль шоссе.

— Какая же раньше была красивая форма! — Трофимыч вспомнил, как они, блистая, поджидали эрцгерцога. — Особенно гвардейцы. Кивер, этишкет, галуны, ташка.

— А ташку, Трофимыч, носили у пояса?

— Совершенно верно.

Этишкет. Кивер. Галуны. Ташка. Сколько же всяческих названий помнит Трофимыч! Впрочем, однажды я его озадачил.

Я приехал к нему на конный завод. Он был обрадован и попросил только извинения за то, что снесет пойло поросенку и тотчас вернется. Я заглянул в книжку, которая оказалась у него на столе. Это были повести Толстого, я взялся за «Казаков». Выхватил главу из середины. Почти сразу меня остановила фраза: «Лукашка вел проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади».

— Трофимыч, — старик к этому времени успел обернуться, — что значит «проездом»?

Трофимыч подтянулся и сосредоточился. Его водянистые глаза сделались виноватыми.

— Не приходилось слышать. Брусилову отвечал без запинки, а такого что-то не припомню.

Незнакомое слово отвлекло нас на разговор об аллюрах. О «Казаках». Потом Трофимыч произнес:

— Граф Лев Николаевич Толстой. Из Тульской губернии. Рядом с нами двенадцать верст. Он был великий человек необычайного ума. Я его однажды видел.

Я, конечно, знал, как Трофимыч видел Толстого. Еще мальчиком он повстречался у перекрестка дорог, на мосту, неподалеку от Ясной Поляны, со стариком, который ехал верхом на лошади. Он узнал его. Толстой спросил Трофимыча: «Эта дорога на Богородское?» — «Совершенно верно», — ответил Трофимыч. «Спасибо», — сказал ему Толстой.

Я поглядывал на Трофимыча, стараясь заметить, думает ли он о том, что такое «проездом», или вспоминает Толстого. Он помнит сразу все, все знает. Он по любому поводу в одну минуту вспоминает всю свою жизнь.

— У лошади, — Трофимыч поправил верхнюю пуговицу тужурки, — двести двенадцать костей. У кобыл, впрочем, на три кости меньше.

— На три?

— Да.

Приехал я еще неделю спустя. Трофимыч мне обрадовался. Он сидел вместе с пыльным котом. Книжка Толстого, открытая мною, продолжала лежать. Все так же проездом Лукашка вел своего кабардинца, и шагом за ним не поспевали другие лошади.

— Трофимыч! Что значит «проездом»?

Трофимыч подтянулся и сосредоточился. Глаза сделались виноватыми.

— Не приходилось слышать.

В порядке самооправдания или самообороны старик добавил:

— Буденный меня хвалил…

Как Буденный хвалил Трофимыча, я не только слыхал, но видел. Правда, случай этот, уже довольно давний даже для моей памяти, оброс преданиями, о нем приходилось слышать со стороны, с вариациями и новыми подробностями, так что и не знаешь, чему верить, своим воспоминаниям или выдуманным.

А было так. Однажды летом еще мальчишками мы ездили «сменой», то есть в строю, друг за другом, по небольшому кругу. Построил нас в «смену» Трофимыч, сам он стоял посредине, в центре круга, и буквально токовал, как тетерев:

— Что есть полуодержка? Правым поводом… Левым шенкелем…

Одним словом, по уставу. И вот, когда он умолк, кажется, прислушиваясь, правильно ли звучат им самим отданные кавалерийские команды, вдруг раздалось:

— Правильно.

Неподалеку на холмике стоял легендарный маршал. Подъехал он на машине, которая стояла еще поодаль, но мы, в самом деле, как на току, ничего не слышали. Не наша «смена» привлекла его. Он, видимо, уже собирался пройти в конюшню, но тут слуха его коснулась «полуодержка… правый повод… левый шенкель…» И все, до запитой по уставу, который он сам знал наизусть.

— Правильно, — еще раз повторил маршал, будто и себя тоже проверяя.

Потом он подошел ближе и спросил Трофимыча:

— Вахмистром служили?

— Так точно, — рапортовал Трофимыч и дальше залпом, на одном дыхании, выговорил весь свой послужной список, начинавшийся «Пятый, ее величества…» и кончавшийся — «…полк».

Буденный воспринял это, будто звук старой боевой трубы.

— Да, — произнес он, — сразу видно, настоящая школа.

Маршал не спускал глаз с нашего старика, который для него, казалось, размножился в целую шеренгу. А уж Трофимыч ел маршала глазами по уставу, без малейшего нарушения или пропуска, и Буденный тоже, чувствуя, что на него не просто уставились, а едят его глазами, как положено, засверкал взором, приосанился и, слегка приволакивая ногу, двинулся вдоль нашей смены. «И он промчался пред полками…»

— Хвалил меня Буденный, — продолжал Трофимыч, — а вот что такое «проездом», не берусь разъяснить.

С незнакомого слова разговор опять перешел на беседу об аллюрах.

— Галоп, — с торжеством во взоре воспроизводил Трофимыч, — есть ход лошади, при котором происходит во втором темпе опирание на диагонали.

Он декламировал, слегка ошибаясь в ритме и словах:

Кавалеристу нужен ром,Когда несется он карьеромИ только думает о том,Как бы не умереть ему перед барьером.

— В атаку, — продолжал он, — несутся всегда полным аллюром. С лошадью делается бог знает что. Страх и ужас. Ба-атюшки!

— В атаку?

— Так точно. Я до сих пор помню турка, который едва не зарубил меня. Но лошадь у него была слабее, и я уцелел.

— Турка?

— Совершенно верно. Лошадь была — Чингиз звали. Пули кругом фьють! фьють! фьють! фьють! Сколько полегло! Как сейчас помню фамилии: Иванов, Голик, Буховцев, фон Штирленгольц…

— Убиты?

— В четырнадцатом году шестого ноября в Польше под Краковом, деревня Слизень, были посланы в разъезд. Попали на немцев. Выскакивают: хальт! хальт! хальт!

— Немцы?

— Да. Командир полка полковник Вышеславцев командует: «Шашки вон! Пики в руку! В атаку! Марш, марш, марш!»

— Вы служили в гусарах?

— Нет. Действительную службу проходил в драгунском, а на войну попал в уланский.