За добро добром - Александр Брагин

Сидим мы с братьями на корточках в коридоре. Предварительно заправили печь, которая обогревает спальню. Щёлкнули выключателем: электричество мешает, а потом за него надо платить. Сидим в темноте. Слушаем гудение, потрескивание за чугунной дверцей. Нам покойно. Мы жалеем полярников, а также оборванных и сирых американцев: хотя у них вроде бы теперь лето.

В тринадцатилетнем возрасте при таком сосредоточенном сидении я сочинил стих.

Речка застеклённаяНа ветру вздыхает.Печка раскалённаяЛето выдыхает.Хорошо, тепло,И забудем мы,Что цветут вокругСнежные холмы,Что вокруг пургаТропки замела…Но страшны снега,Когда нет тепла.Когда бросил васНа дороге друг.Когда вы одни —Никого вокруг…

Стих я отнёс в городскую газету Валентину Васильевичу Викулову, брату поэта Сергея Викулова. Его вскоре напечатали. Ничего не исправляя, в таком виде, в каком он написался. Переврали только мою фамилию. Но домашние знали, что Брайнин — это на самом деле я, поэтому особо тужить у меня не было повода…

Дождавшись вишневого румянца на чугуне, отковырнёшь, отворишь дверцу. Зной выпорхнет из печи и вонзится в лицо сотнями тончайших невидимых иголок. Отпрянешь от зева печи, заслонишь лицо рукой, выкрикнешь нечто первобытно смелое. И за кочергу хватаешься. Огонёк шевелишь.

Затем подкладываешь два-три полена. Их торопливо грызут синие, жёлтые, оранжевые змеи — слепые, коварные существа, дочери старика огня. Ядрёные поленья гибнут в непосильной схватке. Младшие братья с замиранием сердца следят за поединком.

— Вот, — говорю я им, — теперь вам ясно, почему нельзя брать спички без спроса.

Мои братья были застрахованы от взбучек. Они, видите ли, позже меня родились. Поэтому за все их проказы, раны и ушибы влетало мне.

— А тебя где носило? — пеняла мне мать. — Ты куда смотрел? Ты — старший! С тебя и взыщу.

Взыскивали с меня на дню до десяти раз. Чем больше взыскивали, тем сильнее возрастало уважение братьев ко мне. К материным шлепкам я относился снисходительно, на отцовские старался не нарываться.

— Матросы нашкодничают, — внушает отец, — на капитана шишки сыплются. Заруби на носу…

Сравнение с капитаном мне нравилось. Шатия-братия охотно соглашалась на роль матросов.

Гаврики мои незаметно подрастали. Становились не только равными в играх, но и товарищами в трудах. Мы уже нередко обособлялись от дворовой ватажки, объединяясь в свою, в которой я атаманил.

Вожди двора, конечно, не одобрили нашу автономию, но и не объявили её "вне закона". Они не хотели ссориться со мной: ведь я мог уже и постоять за себя. Да и заслуги рядового "общинника" перед двором не были забыты. Короче, мне даровали "вольную".

Не будь такого признания, я бы недолго наатаманил, даже над братовьями. Двор есть двор. Чего двор не пожелает — тому век не случиться.

Четыре дома-близнеца старательные строители обнесли "крепостной стеной" — высоким забором. Жильцы вырыли вдоль наружной стороны забора канаву. Получился уютный остров — наш двор.

Мальчишки и девчонки острова состояли в дворовом сообществе, стихийно возникшем и стихийно существующем. Стихийно, но не беззаконно. Строгие установления и правила само собой никто не стягивал уздечкой формулировок. Они не заносились в ученическую тетрадь. Даже в самых общих чертах. Но попробуй переступи грань! И все об этом знали.

Ябеда, например, из компании не изгонялся, его — "дятла" — лишь вышучивали да в играх уравнивали с малышнёй. Пока кто-нибудь из честных парней не поручится за него — "крепость", "кремень", "могила". Замухрышке, который приворовывал и был на этом пойман, тут же указывали на ворота. Разговаривали с ним сквозь зубы, от всех своих дел отлучали. Гулял он в чужих дворах. Подолгу ни в одном не задерживаясь, всюду его за прикарманивание колотили. Помыкавшись по Заречью, он приходил с повинной. Его с радостью прощали. Но велели, дабы "назад не тянуло", зашить карманы.

Но не воровство и даже не трусость считались у нас царём пороков. Мы люто ненавидели "жадоб" — жадин. Конечно, и пожадничавшего мы могли бы лихо турнуть с острова. Только почти никогда этого не делали. Зачем? Мы поступали по-другому. Двором — пользуйся. А к компании — не суйся. Владеешь корабельным биноклем — носи его на пузе. Или до дыр наглядись в него на все крыши окрест. В одиночестве. Потому что всякого примазавшегося к "жадобе" презирали.

Ну, час он перед нами покрасуется. Ну, второй поважничает. А потом?.. Куда он от нашей ватажки денется! Будет проситься в рядовые "общинники". Мы затребуем "вступительный взнос" — корабельные окуляры. И вернутся они к бывшему жадине, может, через месяц, а может, и через полгода — пока весь двор в них досыта не наглядится.

Кроме футбола, городков и лапты знали мы, конечно, и более азартные игры. Мастерили "поджиги", заряжавшиеся порохом. Весной катались на льдинах — на реке, либо прудах. Однажды моя прозрачная "посудина" на середине водоёма раскололась. И я, в ватном пальто, шапке-ушанке и валенках с калошами, шумно погрузился в воду по самую маковку. Мне даже в голову не пришло, что я тону в этой студёной купели. Я подумал: как бы валенки не потерять. И отчаянно задёргал руками и ногами.

Пока проталкивался к берегу, пока затем на берегу меня артельно отжимали, вращая, как болванчика, то влево, то вправо, кто-то из длинноногих девиц доскакал до нашего дома и сообщил моей матери, дескать, сын ваш утоп. Мать с табурета подняться не смогла. К пруду побежала соседка…

Стать "классным" дворовым мальчишкой ничуть не проще, чем классным шофёром или токарем-универсалом. Во-первых, на любой вопрос сверстника у тебя должен быть ответ. Как называется кормовая мачта корабля? — Бизань. Когда была Куликовская битва? — В 1380 году. Почему нас не любят президенты Соединённых Штатов? — Потому, что мы им поперёк горла. Что тяжелей — килограмм пуха или килограмм свинца? — Свинца. Нет — пуха! Нет — смотря чем взвешивать! Ага — они равны!.. Во-вторых, нужно быть сильным, ловким и гораздым на выдумку. В силе и ловкости крепкий середняк, в фантазиях я воспарял над остальными ходжа насреддинами. Мои воспарения безоговорочно принимались сотоварищами, родителями же — редко, за иные блестящие фантазии меня секли. В-третьих, иметь красивые руки — со шрамами и мозолями: следами знакомства с рубанком, топором, напильником и кухонным ножом. Мы сами делали самокаты на подшипниках, городошные биты, ивовые свистульки для братьев и сестёр, мутовки и скалки для матерей и даже вёдра из тонкого оцинкованного железа. Инструмент — отцовский, материал — отцовский, возле каждого сарая — отцовский верстак. Отцы были у всех, матерей-одиночек я что-то в нашем дворе не припомню. В-четвёртых, обязательно обладать тайной. Например, углядеть, что в кучах мусора близ рыбохолодильника попадаются полированные мраморные брусочки. В-пятых, уметь ершиться и задираться со своей братвой. Но не всерьёз, а от "молодечества". В-шестых… И в-десятых… Наверное, пора и честь счёту знать.

Так вот, когда мы с гавриками получили автономию, я и принялся их натаскивать на "классность" по дворовым наукам. Родной брат, известно, и спуску не даст, и чрезмерно жёстким не будет: ребята, смотришь, солёных насмешек не наслушаются и кровяные сопли им лишний раз вытирать не придётся.

По последнему снегу отец привозил во двор воз берёзовых, сосновых и еловых лесин. Брёвна были уложены на особые сани, которые тащила огненно-рыжая коняга. Возчик, дядя Вася, обмороженным голосом её понукал. Лошадь принадлежала судоремонтному заводу: завод до конца шестидесятых годов имел пять или семь единиц гужевого транспорта.

Нашей шатии-братии поручалось привезённые лесины распилить, чурбаны колуном расщепить на четвертушки и плашки (когда ствол тонок), а затем из четвертушек устроить поленницу. В иных кругляшах колун увязал, едва войдя в мякоть древесины. Провозившись с таким экземпляром неделю, откладывали его для отца. Но не со всяким и отец справлялся. И тогда припрятывали упрямца для гостей.

Когда гости сидели за чаем и пирогами — в нашей квартире спиртное не водилось, — младший брат, по моему наущению, подкатывался к самому могутному мужику. И спрашивал:

— Дядя, ты сильный?

Все начинали улыбаться. И могутный мужик тоже.

— Неси кочергу, — бросал он небрежно.

— Сломаешь?

— Согну.

— Не, не дам, — мотал головой брат. — У нас всего одна.

Взрослые впокатушку. Но смехом махонького не смутишь, он зовёт народ во двор и тычет пальцем в занозистый кругляш. Мужик машет колуном, превращая в мочало верх чурбана, но на молочно-жёлтых боках даже трещины не появляется. Мужик конфузится. Гости со всех сторон засыпают его советами. Кое-кто уже кричит: "Отступись! Дай-ка мне!" Колун ходит по рукам. Чурбан упирается. Нам — забава…