Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник) - Александр Образцов

– Ну, хватит, – нахмурилась Анна Степановна. – Разорался. Без тебя тошно.

– Тошно ей! – наконец-то Иван почувствовал себя полностью в своем праве. – Люди в бой ходили за Родину, а они в койках прыгали!

– Да замолчишь ты? – тихо сказала Анна Степановна. – Черт безногий.

– Полуэктов! – уже тише продолжал Иван. – Значит, был бы Перепелкин, тогда все в порядке. А Полуэктова можно!.. У Полуэктова деньги есть на Урал кататься и обратно! Что мне теперь, справку брать в исполкоме?.. Только она ей, этой справке… Что теперь?..

– Откуда я знаю? – сказала Анна Степановна и вздохнула. – Конечно, если сам не искал, то что ж… Скорей – погиб… А тебе-то что? Завтра домой поедешь.

– Куда я поеду – завтра? Там такая… О-ох, мать честная, – вздохнул Иван. – Гостиницу, что ли, показала бы.

– Да у меня переночуешь, – печально сказала Анна Степановна.

Начался дождь.

Так они и двинулись по дождю берегом реки. Иван от нечего делать и чтобы было, что потом рассказать об Урале, спросил, как называется речка и чем занимается население. Анна Степановна на первый вопрос ответила коротко «Сылва», а на второй и отвечать не стала. Она была без косынки, дождь заливал ее лицо. Она отводила иногда ладонью мокрые волосы, ногти были розовые, чистые. Иван видел, как темнеет, набирая воду, ее синий двубортный пиджак, ушитый в талию, а на платье такого покроя он в Ленинграде и не покосился бы…

– Отдохнешь? – вспомнила она об Иване через пару километров.

– Когда пехота отдыхала? – бодро ответил Иван. Мешал чемоданчик, болтающийся на ремне под мышкой. – На месте и отдохну.

– Давай хоть чемодан понесу… Давай, давай!

И двинулись дальше.

Об этом чемоданчике любила вспоминать Люда. Когда она вышла замуж за журналиста, то забрала чемоданчик с собой. Иван даже читал статью зятя под названием «Фронтовой чемоданчик», и ему стало стыдно, что он вовремя не предупредил, потому что чемоданчик был первой жены, а как он попал к ней, Иван и не знал.

И почему Люда так привязалась к Ивану? И почему он любил ее как родную из всех детей Анны Степановны? Своих-то он лет двадцать не видел после этой истории. А Люду любил. Сразу она потянулась к нему на руки. И на следующий день ходила за ним как привязанная, требуя иногда, чтобы он наклонился к ней, и тогда шептала ему на ухо: «Оставайся! Ты мне нравишься! Не бойся!»

И точно: побаивался Иван. Анна Степановна весь день была на дежурстве, вот он и бродил из комнаты в кухню и побаивался. Как будто шел он со всеми по дороге, живой, веселый, а вдруг упал в кювет, не может подняться, и никому не нужен, кроме трехлетней девочки. Анне Степановне, он видел, на него глубоко начхать: вернется с дежурства, и костыли выкинет за дверь. Что ж, что пятеро? У нее вон и тут, и тут… С кем-то детей наживала, а на Ивана так смотрела, не углубляясь…

– Слушай, Анна Степановна! – встретил он ее с дежурства вечером на кухне за хорошим столом. Деньги еще оставались. – Садись! Не надо злиться. Лучше поговорим.

– Говори, – сказала Анна Степановна, заглянула в комнату к детям, остановилась у окна и стала смотреть на улицу, хотя уже стемнело, а фонари в Кунгуре зажигали только у магазинов.

– Эх, Анна Степановна, – Ивана несло по волнам грусти после чекушки «Московской», – разве жизнь что дает? Только обещает… Вчера ты пел замечательным голосом, а сегодня у тебя отнялся язык, отказали ноги и ты сидишь в кана-аве…

– Ты не подъезжай, – прервала его Анна Степановна и с ненавистью, от которой Иван протрезвел, бегло глянула на него, – знаю я таких подъезжал! И колбасой меня не покупай! Не покупа-ай! Сегодня уж куда идти? А завтра – вон! Не посмотрю, что инвалид! Вон! – и она указала пальцем на дверь.

– Что ж завтра, – сказал Иван, помолчав. – Я и сейчас уйду. Только объясни ты мне… а! – махнул он рукой, встал и запрыгал к двери, забыв и про чемоданчик.

Иван шагал так быстро, что Анна Степановна догнала его не скоро, уже на улице. Когда она уцепилась за него сзади, за полу пиджака, он протащил ее несколько метров, остановился и, подняв лицо к вершине горы, поросшей темными соснами в звездах, завыл.

Странно то, что Иван и Анна Степановна, вспоминая стариками свою жизнь и, по обычаю русских людей, никогда не говоря друг с другом об этом, вспоминали по-разному, отчего их жизни срослись.

Анна Степановна помнила необыкновенное наслаждение, сверхматеринское, когда незнакомый человек положил ей в ладонь свою душу, и от малейшего движения ее пальцев зависело, попадет ли Иван Полуэктов нынешней ночью на дно Сылвы или попадет в рай, то есть в постель Анны Степановны. И позже, помня то наслаждение, она часто доставала душу Ивана и, полузадушив ее, шептала в последний момент: «Живи…»

А Ивану вспоминалась дорога от станции, под дождем. Вначале он совсем не понял этой дороги, и ему казалось, что он остался в доме Анны Степановны случайно, просто некуда было податься, кроме как в реку. Но вспоминалось и вспоминалось, как глубоко в песок утыкались костыли, а он не чувствовал усталости, хотя шли они не меньше часа. Наоборот, дорога, как резиновая, подбрасывала его в ритме сердцебиения. Никогда в жизни Иван не знал себя таким молодым и сильным. А мокрая Анна Степановна, угрюмо шагающая рядом с его чемоданчиком, мокрая до последнего сантиметра кожи, отдавала и отдавала ему молодость и силу, как целую жизнь того, неизвестного ему Ивана Полуэктова.

Исакогорка, в 14 км от Архангельска. Узловая станция, в 49 км от которой на северо-запад расположен Северодвинск, крупнейший центр российского военного судостроения. Но нам надо на юг.

Михал Степаныч

Михал Степаныч занимается тем, что оббивает рейками прихожие.

Он работает не спеша, после основной работы в ЖЭКе.

В ЖЭКе он работает сантехником и целыми днями собачится – то с начальством, то с квартиросъемщиками. Район старый, сантехника такая ржавая и пользованная, что не собачиться невозможно.

А вот на рейках Михал Степаныч берет свое.

На рейках он другой.

И даже не из-за денег он работает, какие это деньги – две в месяц? И не из-за двух-трех стопок за семейным столом.

Нет.

Ему нравится в тихой, интеллигентной семье тюкнуть молотком и прислушаться, – тихо. Тихо, хорошо.

Как тихо! Как хорошо! Книг сколько у хозяина! Хозяйка какая нежная, тихая! Сынок ровненький, лукавый!

И домой не хочется.

Тундра, – и все этим сказано. Просто восторг, а не название. А тундры нет, одни заливные луга. Какой-то романтический чиновник железнодорожного ведомства посмотрел в столичное окошко, слетал в мановение ока туда и обратно и выписал на циркуляре поразившее его самого стихотворение из одного слова «тундра».

296.

Когда ты станешь всем чужим,То хоть себе останься верен.Как был, хотя бы, верен БерингЗавидным принципам своим.

Чужой душе открой ЧукоткуИ Командора острова,Где заполярная сова,Не щуря глаз, разинет глотку.

И я, как скобами, словами,Полярной ночи клюв зажму.Я так хочу любим быть вами.Не отгораживайтесь рвами.Ну, дайте руку хоть пожму.

Хотя бы слово на растопку.Простое, колкое: «Щепа».Его потоньше ощипав,Пустить огонь под эту стопку.

Канатоходцем, гибок, белПо щепке пламень полетел.

И вот уж пляшут языкиЛезгинку жадно вкруговую.Костер трещит: «Я существую».Свет проникает в уголки.

Холмогорская. Михайла Ломоносов, как видно, рядом произрастал. Но не очень-то рядом: до Холмогор, в излучине Северной Двины, здесь километров семьдесят тайги и болот.

Книги

Покупаешь, покупаешь, а кто читать будет? Годами стоят в шкафу, на стеллажах книги по истории, книги по искусству, книги писателей и поэтов. Сотни, даже тысячи. Кто будет читать, если каждый день газеты, газеты, газеты. Но только представишь себе, что книг нет… как это? Как будто сорвался с проволоки, уже привычный к балансу. Как будто обнищал вконец. Почему?.. А потому что, покупая книги, собираешь свою семью. Выбираешь родственников и знакомых. Они стоят молча по полкам, наполняя тебя своими неизвестными, но несомненными достоинствами. Разве они не научились ждать, написанные две тысячи лет назад? В прошлом веке? В бездонной тьме тридцатых годов? Они заполняют воздух квартиры распирающими их событиями. Недочитанный «Чевенгур». Тщательный собиратель времени Флобер. Бесконечно читаемый с любой страницы Чехов. Тацит. Кальдерон (до второй страницы). Ивлин Во. Кафка (уже скучный). Варлам Шаламов. Мандельштам, всеми своими словами родной. Наступает пристальный день, осенью, только что гремели трубы отопления и уже тепло, уютно, ветер бестолково носит косяки мокрого снега за синеющим окном, а в руки ложится невзрачный первый том Лермонтова за 1957 год и первое же «Когда волнуется желтеющая нива…» наполняет сердце таким уже мало знакомым чувством умиления и покоя, что оно просит печали и горечи. Почему? Как сказано «сила жаждет, и только печаль утоляет сердца». И дальше, по волнам немыслимых русских шедевров, через 1839, 1840, 1841 годы, до смерти: «…и смерть пришла: наступило за гробом свиданье… Но в мире новом друг друга они не узнали». Неужели и они были так же суетливы, вспыльчивы, поверхностны, как мы? Да, так же. Летит уже нешуточный снег в конце сентября, качается седьмой этаж, торгуют люди. Книги стоят смирно, вовеки веков.