Дорога цвета собаки - Наталья Годарова

***

Через три года, прогуливаясь в окрестностях соседнего микрорайона, который пленил его тем, что в нем жила любимая учительница, Мальчик неожиданно встретил Бабарию. В памяти ожили влажные стволы в молочной дымке. - Бабария! - вскрикнул он что есть мочи. Взгляд его был прикован к шраму на белом ухе, ибо только по нему и можно было узнать прежнюю Бабарию в бесстрастном, коротколапом существе с раздутыми сосками. Сделав вид, что не узнала его, собака слабо вильнула хвостом. Ей явно не хотелось заострять на себе человеческое внимание. - Почему ты не хочешь играть? - спросил Мальчик, опустившись, как в былые дни, на одно колено. Кто-то, услышав вопрос, пояснил, что Бабарии три года и она уже взрослая. - Как это взрослая?! - закричал Мальчик. - Ведь ей только три годика, а мне целых двенадцать, но я еще мал. Ответом было молчание. Мальчик осмотрел собаку внимательней и понял, что она беременна. Поодаль развалился, безжалостно щурясь ему в спину, широкогрудый кобель. Мальчик догадался, что это муж Бабарии и возненавидел его. Это он сделал его собаку взрослой и скучной. Мальчик уже знал, что такое семья, и как становятся беременными звери. Взяв собаку на руки, как обыкновенную ношу (она не оказывала сопротивления), Мальчик пришел на старую площадку перед домом и долго возился, привязывая животное к тополю. Когда же дело было готово и он отлучился, собака легко, лениво сорвалась с привязи и ушла с широкогрудым, который, как оказалось, всю дорогу плелся за Мальчиком, пока тот нес на руках чужое сокровище. Мальчик, проследив за ними, обнаружил дыру в подвал, где они жили... Через месяц появились щенки. Они были такими же белоснежными, как Бабария - та Бабария, какую знал он в пору ее детства. А еще спустя месяц он воровато прижал к груди один из живых комочков и, нашептывая щемящее имя "Бабария", понес за пазухой домой. - "Может быть, если мы будем неразлучны, то станем расти незаметно и никогда не состаримся?" - думал Мальчик дорогою.

Часть первая

Город Скир

Глава I

Неровная точка набухала на горизонте - в районе зигзага из гряды холмов. Неровная точка была прогалиной, которую степной волк видел впереди, а коршун - внизу. Двигаясь пунктирно - то исчезая в ложбинах, то возникая на вершинах холмов и молниеносно скатываясь с них, подобно расшалившейся звезде, точка пока не производила впечатления добычи и сбивала этим с толку степных хищников. Волки залегли в осоке, подглядывая сквозь стебли, и потягивали носом воздух в надежде учуять кровь, а коршуны расширяли круги, словно брошенные в небо, но отбившиеся от рук камни, что зависли, позабыв о земном тяготении. Никто пока не знал своего назначения. Все живое находилось как бы на местах, и оттого степь не вызывала беспокойства у чужеземца. Сам себе он виделся отнюдь не точкой, а широкоплечим молодцеватым всадником в джинсовой куртке с закатанными рукавами, синева которой, сохранившаяся на обшлагах, подчеркивала многочисленные полнокровные вены на загорелых руках. Повод послушно лежал в больших суховатых ладонях и настороженность коня гасла, пасуя перед спокойствием, сосредоточенным в паре рук. Лицо всадника было юное, но густо пропитанное пылью и загаром, заросшее щетиной, взгляд из-под взлохмаченных бровей на высоком лбу казался суровей, чем надо бы, и возраст за характерным обликом странника все-таки оставался неопределенным. Издали конь и всадник походили на двух невольников, несущих носилки с царственной особой и не были, следовательно, замечены в сходстве с кентавром. За плечом у всадника покачивался походный мешок, который он почему-то отстегнул недавно от седла; за поясом торчал кинжал. Не одну соломенную шляпу износил он на летних маршрутах; то, что покрывало теперь его голову, напоминало развороченную копну. Запах конского пота вперемешку с кровью, пущенной слепнями, достиг нюха трех исхудалых волков, живущих не стаей и не в одиночку. Полусонному вороному пригрезилась засада. Дав знать о тревоге сполохами дрожи в напрягшихся мускулах, он понесся по тропе вдоль зарослей осоки. С другой стороны галоп сопровождала протяженная возвышенность из спаянных холмов. Всадник же по имени Годар взбодрился, приняв поступок коня за озорство и, максимально расслабив повод, отдался свежести, горячности, резвости скачки. Вот уже четвертые, или пятые, или шестые сутки - точного времени Годар не знал за неимением часов, длился плотный, засушливый день. Солнце неподвижно стояло в зените. Спелое золото - прозрачное ли в виде воздуха или то, которое можно было пощупать, сощурившись, глазом: выцветшая большей частью трава, колосящаяся пшеница, тонкие плитки облаков - лилось сверху и подымалось ввысь отовсюду, позолоту носили даже грачи на перьях. В первые сутки Годар припадал к степи как истосковавшийся по отчему дому принц-бродяга, спешащий от застолий под случайным кровом к королевской трапезе, где пьют медовые напитки и едят с золота. Годар вкушал тепло, радуясь затянувшемуся дню, поигрывал с ним, как с калачиком, который выхватил до срока из печи, разогретой хозяйкой последнего своего постоялого двора, чтобы кинуться скорее в дорогу. Но солнце было не просто незаходящим, а еще и полуденным. И хотя погода не менялась, время оттачивалось, блуждая острием по уплотнившемуся воздуху. Манящее сплетение лучей стало как-то путаться, обвиваться вокруг грубеющими нитями. Перед глазами заплавали жирные мухи, превращаясь в свалявшиеся клубки шерсти. Клубки катились на Годара, оставляя за собой пропыленные золотистые нити - то разбегающиеся, то скрещивающиеся, то волнистые, то прямые и обрывистые, связанные в узелки или распадающиеся на ворсинки... Запах собственного пота раздражал его. Куртка была не по погоде, но снять ее и остаться в ситцевой рубашке он не мог - солнце оставило бы его без кожи. Приходилось то закатывать, то опускать рукава, застегиваться, чтобы минут через пять снова ненадолго распахнуться. Однако он не торопился приструнить коня. Нередкие ручьи задерживали его ненадолго. Отдых на привале у речушки мешал отдаваться размашистому, ухабистому и в то же время тонкому теплу степи. Он не хотел упустить и крохи. Годар запрокинул голову и поглядел на солнечный диск. Едкое марево разделяло человека и солнце, но оба они представляли собой строго вертикальную линию: дымящийся столб света стоял на макушке Годара, а когда он запрокинул голову, столб переместился на лоб. Веки отяжелели, но не сомкнулись. Годар резко пришпорил коня и помчался наперерез увернувшейся дугой проселочной дороге ко ржаному полю. Из-под копыт летели перемолотые травы, отскакивали суслики, переворачивались кузнечики на крохах земли. Столб света прыгал с макушки на лоб, со лба на макушуку... Годар преследовал солнце. Солнце преследовало Годара. "А вот и обгоню, - подумал он не столько из упрямства, сколько из озорства. - Нагонишь ли?" Конь, взвившись на дыбы, сбил со следа трех изнуренных погоней волков. Но столб света и тут не отклонился, не опрокинулся, не размяк, не растаял. Лишь спутал, взъерошил совершенно мокрые волосы, что Годару в глубине души понравилось. И тут же, словно по чужому наитию, не снижая скорости и не изменяя радости, он свесился с лошади, отхватил горсть земли от пригорка и, слепив коричневый ком, запусти его вверх, метя в пылающий круг. Он увидел вспышку и точку, поглощенную вспышкой. Конь остановился сам собой. Ком земли исчез бесследно, следов его не было ни вверху, ни внизу. Солнце так и не покинуло своего места. Годар больше не запрокидывал голову. Он впервые почувствовал, как разморило его за последние дни. Утомленный, раздосадованный и - одновременно - удовлетворенный, двинул он коня к колодцу у ворот города, окруженного могучими стенами. Женщина в полупрозрачном платье и в шляпке вышла с ведром из ворот. На плече у нее смирно колебалась изящная сумочка, что шло вразрез с решительной мужской походкой. Округлые обтянутые бедра покачивались с нажимом, упрямо, если не сказать - категорично. Сошлись они у колодца одновременно. Спрыгнув с лошади, Годар достал флягу. Как мужчина, он решил взять инициативу и схватился поскорей за ворот. Пока он тянул ведро из колодца, женщина не стояла без дела: нагнулась, закинув сумочку за спину, за пригоршней песчаной земли и принялась энергично начищать свое ведро круговыми движениями. Она не торопилась воспользоваться его услугами, терпеливо выжидая, когда он, наполнив флягу, поставит колодезное ведро на землю. Годар обратил внимание на старомодные агатовые перстни, сидящие, словно ящерки, на узлах морщинистых пальцев. Замызганные агаты искали его взгляда, в то время, как взор их обладательницы был погружен в себя или в работу - в точности он не понял. - Скажите, пожалуйста, в какой мы находимся географической местности? спросил Годар дружелюбно, без обиняков. - А вы - это кто? - последовал молниеносный вопрос, и два больших, просвечивающих душу агата внезапно обнаружились на лице, бывшем до того замкнутым. - Я - странник Годар. Путешественник. Или бродяга, если угодно. Несколько дней назад я покинул А-ское государство и углубился в лес на северо-запад, перешедший вскоре в степь. Если бы у меня не потерялись в дороге часы, я, может быть, замерил бы, сколько это длится. Я имею в виду неподвижное солнце, которое все время светит в макушку. Такое ощущение, будто я оказался в краю вечного полдня. Белые ночи я видел, слышал о полярном дне. Но все это бывает немного иначе. В здешнем краю совсем нет ночей и длинных теней. хотя кое в чем есть немало преимуществ. Например... - Длинных теней не бывает, - прервала женщина категоричным тоном, с некоторой укоризной, словно подловила его на лжи. Взглянув с опаской на небо и не обнаружив вверху беспорядка, она несколько уменьшила силу назойливого свечения агатов на стареющем лице и выпустила стрелу затаенного раздражения по другому, неизвестному Годару адресу: - Вот что бывает, так это разнузданные шуты, подрывающие авторитет Государя. Бывает бульон из королевских попугаев, ощипанных избалованными отпрысками знати. Вы тоже знатный юноша? - Нет, я обычный странник, путешественник, - повторил Годар обреченные на провал правдивые слова. Он уже усвоил за время странствий, что сказать правду - лучший способ возбудить недоверие в незнакомце. Но справляться с искренностью не научился. - А в нашу страну вы с какой целью пожаловали? - Я хотел бы немного пожить среди абсолютного тепла. Так, чтобы знать, что оно никуда от меня не денется. Раньше я не думал, что это возможно, что есть такие края, хоть и очень жаркие. Хотя должен повториться: я приехал ни за чем, потому, что не знал, куда ехал. Цель осеняла меня на месте прибытия. Годар почувствовал, что сбивается с мысли и вот-вот впадет в заумь: Наверное, страна необъятна, если ее освещает, не сжигая, столь необычное солнце? Возможно, его возглавляет гуманный правитель, - это редкость. Всегда было редкостью. - Наше королевство просто карликовое, - остановила его категоричная женщина. - За воротами вы увидите несколько улочек и проспект. Все они ведут к центру, где расположена Дворцовая площадь. На улочках живет знать, в окраинных кварталах - торговый и мастеровой люд. Да прибавьте сюда степь с пашнями, плантациями и деревеньками. Вот и все государство... Не понимаю, кто и когда починит водопровод, оскверненный повесами из вертепа! Неужели мы так и будем ходить по колодезную воду, будто простые деревенские бабы! А ненароком еще налетит... Женщина оборвала эту неожиданную тираду, и, попрощавшись со сносной учтивостью, оставила Годара в задумчивости. Он взобрался в седло и отъехал на десяток шагов назад, чтобы иметь возможность заглянуть поверх городской стены. Монументальные барочные крыши, как видно, учрежденческие; элегантный шпиль готического собора, серебристая корона причудливого дворца неопределенного стиля, дымящие трубы современных заводов - весь незнакомый город, словно привстав на цыпочки, подтягивался, чтобы получше разглядеть пришельца. Годар застеснялся города. В гостеприимстве, в котором ему, видимо, не отказывали, чувствовалась какая-то дистанция. Стройные белые стены многих добротных домов завершали залихватски приподнятые крыши. И все это - на фоне пронзительной синевы, такой же родной, как небо во сне. В этой близости и необходимости города было что-то излишнее, подозрительное. Не всем жилищам этого города, подумал он, идут приподнятые крыши. Захотелось нахлобучить на лоб остатки соломенной шляпы, которые сдуло во время скачки. Полицейские у ворот впустили его, не спросив имени. Ему лишь порекомендовали с суховатой вежливостью оставить в конюшне лошадь - это было рядом, - так как в черте города возбранялось передвижение верхом. Последнее являлось прерогативой полиции. Требование не вызвало протеста. Далее он следовал пешком. Он видел редкие кареты, которые были скорее роскошью, чем средством передвижения. Королевство, как выяснилось позже, и впрямь оказалось мизерным. Пока же он, ориентируясь на спешащую впереди женщину с ведром и изящной сумочкой через плечо - единственного знакомого здесь человека - брел, неуверенно осматриваясь, по проспекту, который казался запруженной камнями рекой. Грубые булыжники, лежащие в мостовой неровно, кое-где не на местах, явно не шли к элегантным дамским туфлям. Мужские же туфли были однообразно-тоскливыми, и, напротив, очень подходили к булыжникам. К владельцам обуви, - а их на проспекте было пруд пруди, - Годар не присматривался, так как брел, не поднимая головы. Он знал, что слишком отличается от здешних жителей, - отличается уже одной только одеждой. Годар поравнялся со своей новой знакомой. Держа на весу полное ведро, она потрясала сумочкой у лотка с навесом. Торговец, повернувшись к ней вполоборота, отвечал на какие-то вопросы отрывисто и сердито. Женщина отстаивала право на минимальную цену, мотивируя его отсутствием лишней монеты в сумочке, что объяснялось суматохой, в которой ей приходится выполнять служебные обязанности. Ведь кто-то же должен отвечать за жизнь королевских птиц. Сходить же домой за деньгами и вернуться она не может. Ведь кто-то же должен... Будничная эта сценка проплыла мимо Годара. Он уловил из услышанного главное - в городе какая-то сумятица. И обнаружил теперь ее признаки. Те горожане, которых он принял вначале за праздных гуляк, растерянно скользили взглядами по спинам и затылкам впереди идущих. Все были подтянуты, имели крепкую, благородную поступь, однако, почувствовав затылком скользящий взгляд, сбивались на шаркающую походку. Тогда становилось явным, что большинство горожан на проспекте - люди пожилые. Однако, чтобы заметить признаки жалкой старости, надо было застать их в домашней одежде после душа и рассмотреть с ближайшего расстояния. Мужчина, поймавший взгляд на затылке, в конце концов оглядывался. Сутулость и шаркающая походка, на которые сбивали пристальные взгляды, исчезали, когда глаза встречались с глазами. Мимолетная надменная улыбка слетала с губ на долю секунды раньше, прежде, чем господа, приподняв шляпы, отворачивались друг от друга. Немые ссоры не становились предметом огласки даже среди их участников. У некоторых одиноких прохожих лица были такие, будто они ссорились безадресно. Годар не смог дать подмеченному объяснения. В ноздри въелся неожиданный, неуместный запах овечьего сыра - это чуть не вызвало удушье. Поравнявшаяся с ним женщина с ведром хлопотливо несла в полуразвернутом виде головку сыра. Ее разъяснения по поводу инцидента в городе только притупили его любопытство. Из слов женщины следовало, что ночью в Шелковом вертепе, то бишь в Казенном доме на Шелковичной улице состоялся офицерский банкет по случаю формирования королевского войска. Все шло своим чередом. Ровно в десять молодые повесы выстрелили шампанским, в двенадцать громыхнули жестяными кружками с пивом, а в два затопали каблучищами по паркету. В три-тридцать, как обычно, раздался звук лопнувшей струны и далее играли на стульях... Из окошка то и дело высовывалась девица - на долю секунды, чтобы не приметили и не вменили нарушения Границы между Ночью и Днем. Однако было замечено, что девица всякий раз другая... В пять вывалилось первое стекло из рамы, да так аккуратно, что осталось целым, а образовавшиеся по краям зубчики показались такими затейливыми, что поутру стекольщики не стали ничего обтачивать - так и загнали обратно в раму. Но стекло-то снес не кто иной, как королевский шут Нор. Уж его-то она, государева птичница, узрела с расстояния вытянутой руки, только разве Государь усомнится в любимце? А если и усомнится, то в очередной раз размякнет от его небылиц. Шут в королевстве - персона неприкосновенная. В вертепе он пребывал ночью инкогнито. Молодые повесы почему-то не стали выбивать второе окно. В разбитое же, через приоткрытые на четверть ставни, что само по себе противозаконно, повылетели пустые бутылки, наполненные сигаретным дымом. Зато к шести воцарилась ангельская тишина, будто дебоширы способны были уснуть. А ровно в шесть, когда взлетают вверх шторы и начинается день, никто из повес не вышел наружу. Все ставни в вертепе были сомкнуты. Самое же удивительное выяснилось позже. На улицы Скира вышли только дворники, имевшие привычку приводить поутру в порядок мостовые на голодный и сухой желудок. Все остальные жители, словно позабыв о времени суток, а, главное, о работе, тоже не раскрыли ставней и не подняли штор. Безлюдный город пребывал в абсолютном молчании. Когда же не смыкавшая глаз птичница открыла помещение, где ночевали внутри пространной клетки отборные королевские попугаи, то и попугаи не удостоили Суэнское солнце каким бы то ни было вниманием. Дно клетки украшала пестрая горка из теплых, разморенных тел с полуоткрытыми клювами... Даже король не проснулся сегодняшним утром. Даже Дворец походил на вымерший улей. Тщетно носились дворники и птичница Марьяна по сонному королевству, поливая его подданных водопроводной водою, - подданные отвечали на заботу таким единодушием, какого Марьяна - управительница королевского Птичьего двора - не видывала на своем веку. К трем часам дня от разноцветной горки на дне клетки стали медленно отделяться и подниматься к жердочкам, подобно пузырькам в сифоне, первые птички. Они клевали носом и наотрез отказывались отвечать на вопросы Марьяны. Одновременно в разных частях города стали поскрипывать ставни и на улицах появились люди, среди которых нашлись служащие полиции и департамента внутренних дел. Экстренное следствие установило, что в городской водопровод был подмешан шнапс с сонным зельем. И то, и другое молодые бедокуры обнаружили в подвале вертепа, после чего тайно проникли к центральной трубе, и предрассветный стакан воды, с принятия которого суэнцы начинали день, вновь свалил их в постели. Ночь продлилась в итоге до трех часов дня. Молодые повесы были взяты под стражу, королевское войско - расформировано, а день, ввиду его праздности, объявлен выходным. Знатные вельможи-отцы по сей день платят золотом и шелком штрафы в казну. Знатных повес выпускают в порядке очередности, в зависимости от размеров выкупа. Чуть позже Годар узнал из беседы двух прохожих-ремесленников, что сонным зельем был оск=вернен не весь водопровод, а одна его ветвь, несущая в жилища скирян воды минерального источника. Традиционный предрассветный стакан любезного вкусу целительного напитка наливали, как водится, прямо из крана. Да что там говорить, сокрушались беседующие господа, при любезном сердцу короля Птичьем дворе были на сей случай предусмотреныы автоматические поилки. Город остался без попугаев, будь они прокляты. И как только умудрились раскопать часть трубы под вертепом уволенные нынче офицеры, как исхитрились сместить Границу между Ночью и Днем, формально не нарушая буквы закона?.. К ночи, однако, вода сортировалась и подавалась в коммунальные объекты исправно - иностранец определил это по отсутствию новых версий.