Рассказы в ночи: младенческие годы - Артём Гангренович

дождей, и с невзрачными серыми глазами. Однажды он, проспав свою излюбленную, но и унылую работу, вскочил с кровати и даже ударился головою об потолок. В панической спешке он уже надел такую же по цвету куртку, как и его волосы, обмотался шарфом (хоть на улице и было 15 градусов) и, должно быть, все бы было прекрасно и светло, если бы не ботинки. Он обнаружил на них крошечный кусочек земли, смешанной с глиной! И тут же сердце Василия сумасшедше забилось, точно оно пытается выбраться из него наружу. "Почему именно сейчас? Нет, такого не должно было произойти сейчас!" — вскричал в своем сознании Бледнов. Он не понимал, как бороться с этой частичкой грязи: руками нельзя, ведь, по мнению Василия, "руки — единственное, что нельзя марать"; водою — долго и с последствиями, иначе вдруг он подцепит куда больше грязи? телекинезом он не обладал. И пришлось Василию смириться с такой тяжбой судьбы и, безысходно вздохнув, надел эти ботинки. А пока он шёл, окружённый серыми коробками, его такую же крохотную душу больно терзало напоминание о том, что земля с глиной никуда от обуви не ушли. И стал Василий надумывать по дороге что-то новое. То, что отвлекло бы его от своей же обуви. Он пытался представить дальние берега морей, голубые небеса и Вечное солнце, согревающее землю. Однако ничего он представить не мог, а лишь вербализировал свои тучные попытки нафантазировать. Он хотел увидеть радугу и мнимо наговаривал про себя: "Радуга, радуга, радуга, радуга…", затем утопал и терялся в этом слове, а вскоре забывал про него. Сознание Василия было усопшим, устоявшимся. Будто пауки сплели свои злополучные сети и навсегда запретили этим Василию рождать новые мысли и идеи и позволяли ему довольствоваться лишь старым. А старое было всё одно: он всю жизнь мечтал о мире, о вселенском спокойствии, об утопичной жизни, где людям бы не пришлось вести войны, воровать и заниматься иного рода преступлениями. Бледнов словно с самого рождения был соединен с этой идеей, точно они и вышли из одной утробы, где вместе и развивались.

По приходе на работу, Василий точным взглядом уже с порога определил, какой ему предстоит день. А день был все тот же — квадратный, с подтеками, с разводами. Усевшись за своё кабинетное место, Василий сразу же включил радио. Сухими пальцами, потрескавшимися от холода весной, он взял ручку и снова принялся за то же дело, что и вчера, что и позавчера, и неделю назад, и год назад. Иногда к нему в кабинет заходили коллеги, советовались, и Бледнов, со скривившемся от стеснения лицом, боязливым голосом отвечал что-то настолько официально и по-деловому, что казалось, он использовал все свои нервные окончания, чтобы создать такую интонацию и не сбиться с речи. Пока Василий выписывал очередные закорючки на листе, радио вдруг сменило свое настроение: от легкого джаза начались новости. Он насторожился, приготовился. Аппарат спокойно объявлял о том, что где-то кого-то как-то убили, где-то кого-то как-то обокрали. Василий внимал ему, и в его голову поползли зачатки презрения и недоумения. Он уже нервно заерзал на кресле с отвалившейся спинкой. А радио продолжало: вот какие-то физики вновь изобрели новое ядерное оружие, химики — биологическое оружие. И Бледнев тотчас покрылся красной краской, он в одночасье возненавидел науку: обвинял ее во всех бедах человечества, во всех смертях и насилии. Должно быть, если бы Василий встретил на улице какого-то достопочтенного химика, он бы попытался задушить его своими руками. Ему бы это удалось, если бы последние не были слишком короткие. А радио не умолкало: началась политика — войны, разрушения, экономика и всякая другая речь. Василий вскричал от ярости, чем напугал весь офис, стал проклинать всё на свете в смерти и насилии. Но не прошло и минуты, как упал он на свой же стол в полном бессилии.

Дождь отстукивал шестнадцатые в окно, когда Василий склонился над письменным столом, заложив руки на затылке. Он точечно терроризировал стол своим взглядом, словно пытаясь добиться от него ответа. Бледнов ужасно краснел (это был единственный цвет, на который менялось его лицо) от мыслительных вопрошаний самого себя: "Закончится ли все?", "Наступит ли мир по всей земле?", "Будут ли дети наши жить в гармонии и легкости?". И всякий раз, когда он думал над этим, он вербально повторял только "пожалуйста" до тех пор, пока слово вновь не начинало терять смысл. В комнате уже смеркалось. Василий хаотичным взглядом стал обыскивать свой стол и наткнулся на брошюру, которую подцепил где-то на улице. Она гласила о каком-то культурном мероприятии с репродукциями классических картин Средневековья и эпохи Возрождения. "Ну и чушь… Понабирают же всяких малеваний и каракуль, а говорят «Культура, культура». Вот вам ваша культура, которая взрастилась на насилии и страданиях, — подавитесь ею", — злобно думал Василий, однако что-то в нем воспротивилось, — "Ну да черт с этим, будет время, зайду посмотреть на эту ахинею". Василий тяжелым движением встал со стула и, покачиваясь, словно от пьяни, подошел к окну. На улице темно, светят фонари и все так же льет дождь.

Наутро — а то был выходной день — Василий прогуливался по лабиринтам дорог и, будто играя в игру, старался запомнить дорогу назад. В вышине пели птицы, созвучиваясь с шелестом листьев. Солнце находилось в своем пике. Бледнов зашёл в ларёк, чтобы купить себе воды. Стоя в очереди, Василий обдумывал свой день: вот сейчас он купит воды, выйдет, сядет на лавочку и будет смотреть на солнце, пока оно не зайдет за горизонт. Будет мечтать о рае на земле, об ангелах за спинами и о Ком-то там, кто принес бы всем счастье и лёгкость. В таком расположении, он вышел из ларька и чьи-то крики привлекли его взор. Мальчишки дрались, испуская друг на друга похабные ругательства и перебивая их же кулаками. Василий вдруг затрепетал, что-то в нём поднялось прямо до горла. Он с дикой радостью осознал, что он и его идеи вправду кому-то помогут. Он уже воображал себя и полицейским, и врачом, и священником, и мессией. Прыжками добежав до юных хулиганов, он начал свою новую около-ларьковую проповедь: "Дети, взгляните, что вы творите! Разве вы не знали, что причинять боль брату своему — грех и преступление? Разве вы не читали сюжет о том, как апостол Василий предал Иисуса? Ему было очень больно, разве вас это не трогает? Покайтесь! Иначе вас ждут вечные муки в аду: черти будут грызть ваши глотки