Боковой Гитлер - Дмитрий Пригов

С огромными кружками чая и бесчисленными сушками часами просиживали мы за умной, доброй и поучительной для нас обоих беседой. Надеюсь, что для обоих. Обсуждали вещи иногда и весьма рискованные. Инстинктивно оглядывались, но продолжали. Впрочем, что можно было утаить от omnipotent и omnipresent Государства и Власти. Да, честно говоря, и скрывать-то нам решительно было нечего. Хотя, кто знает? Вернее, знал? Вернее, знали, что лучше уж на всякий случай затаиться. Вот и оглядывались. И сами же смеялись над своей пугливостью.

Да, художник был достаточно смешлив и ребячлив. Посредине разговора он вдруг отлетал мыслями куда-то далеко-далеко. И совершенно неожиданно в его устах рождалась следующая невообразимая фраза:

— Все-таки в утконосе больше утки, чем носа, — сам прислушивался к сказанному, замирал в изумлении и первый же заливался неостановимым захлебывающимся смехом. Глаза его сужались в щелочки и все лицо премило подрагивало. Естественно, он хотел сказать, что в утконосе больше утки, в смысле, птицы, чем животного. Разговор как раз шел о каких-то монструозных порождениях природы. Вот и получалось. Немало посмеявшись подобному уже языковому монстру, продолжали осмысленную беседу

Изредко забредал кто-нибудь третий-четвертый. Тоже умный, талантливый и осмотрительный. Разговор затягивался. Расходились уже среди полнейшей ночи. В поздний, вернее, уже ранний, почти утренний час, что было тогда абсолютно безопасно, пешком возвращался я домой. По дороге подхватывал весьма недорогое такси и прикатывал в мое удаленное, но прекрасное Беляево, чтобы буквально на следующий день проделать ту же самую трудоемкую процедуру.

Время было такое.

И жизненная рутина такая.

Да, кстати, про эту злосчастную лестницу. Не удивительно ли, что я столь долго и даже в некоторый в ущерб всему остальному повествованию уделяю столько времени и места ее описанию? Нет, нисколько. Пусть она и не главный и даже не персонаж моей истории. Пусть порою ускользает или вовсе исчезает из поля зрения. Растворяется в серьезности и значительности реальных событий и героева. Пускай. Но, несомненно, она является одним из основных обстоятельств тех самых времени и места изображаемых событий. И даже больше — некий символ, что ли, обстоявшей нас тогда и поныне обстоящей жизни, роли и положения в нем специфического искусства и такого рода творческих людей, к которым принадлежал художник. В смысле, залегающих как бы неимоверно глубоко под уровнем привычного и давящего быта, но и одновременно несказанно высоко вознесенных над рутиной обывательской жизни.

Художник, как я уже помянул, жил весьма неплохо, зарабатывая своей прямой художественно-артистической деятельностью, которой был обучен в одном из самых лучших и престижных московских творческих институтов. Существовал, как говорится, на гонорары. Андерграундным же был в переносном смысле. То-есть сидел не под реальной сырой черноземной и суглинной почвой, не лежал распластанный, покрытый толстым слоем корявого серого асфальта, но обитал под наросшей за 70-лет советской власти толстым слоем почвы невероятной, во всех смыслах, социалистической культуры. И все-таки — культуры. Вполне опознаваемой, принимаемой за таковую огромным количеством народа. Реально вдохновлявшей на разные подвиги и возвышенные порывы души. И не только в пределах ее самой, но и на необозримом пространстве реальной жизни. Художник же находился под ней. Непривычное, понятно, положения. Дававшее, однако, определенное, если не преимущество, то специфическую точку зрения на нее и на ту самую вдохновляемую ею жизнь. Вот и получалось. Надо ли объяснять?

Зарабатывал он хорошо, несмотря на обсуждаемую здесь андерграундность. Такое случалось тогда не раз. Даже являлось вполне обыденным. Сложные были времена. Трудно это все сейчас объяснить в доступных нынешнему пониманию терминах. Примем как есть, без рассуждений. Андерграундный и есть андерграундный. Я сам был андерграундным, посему все знаю досконально и в шокирующих порой подробностях. Только вот объяснить не могу. Но, может, из последующего яснее станет.

Хоть и числился художник подпольным, но, как я уже говорил, зарабатывал и жил на поверхности. На той же социальной поверхности состоял и в Союзе советских художников, что предоставяло ему немалые права и возможности. Это тоже сейчас понять нелегко. Но пишу прямо, как было. Разбирайтесь и разумейте сами, коли вы нынче такие умные.

Итак, что же за эдакие непонятные ныне преимущества давало ему членство в уважаемом творческом Союзе? А вот, для примера, мог он ездить по всяческим бесплатным домам творчества во всех концах неизмеримого и необозримого тогда Советского Союза — на Кавказе, в Поволжье, в Срединной России, за Уралом, в Западной Украине, в Крыму, в Прибалтике. Мог получать и получал многочисленные творческие помощи и приличные денежные вспомоществования. По моему, все-таки, не чаще одного раза в полгода. А что — тоже неплохо? Да? Ни с того ни с сего — вдруг весьма и весьма недурные деньги! Кто бы отказался?

Продавали ему с огромной скидкой необходимые для работы и творчества художественные товары, которые, будь он банальным и честным жителем советской территории, увлекшимся прекрасным в жизни-природе и вознамерившимся отобразить это на полотне и бумаге, доставались бы по неимоверно высокой цене. Или бы вообще не доставались, так как являлись дефицитом наравне с колбасой, чаем, кофе, мылом, шампанским, черной и красной икрой, крабовыми палочками и безумно популярными среди тогдашнего населения кильками в томате. В этот список входили, естественно, и такие излишества, как туалетная бумага или шампунь. Спички и сыр. Гречка, зарубежные сигареты, колготки. Пластиковые сумки, сберегаемые, коллекционируемые и служившие недурным подарком по случаю мелких праздников и незначительных юбилеев. Кожаные пиджаки, компьютеры, цветные телевизоры, джинсы — это уж и вовсе безумная невидаль, доступная только самым выделенным и зажиточным, что, зачастую совпадало, было, так сказать, синонимами. Сахар, масло, курицы и немногое остальное. А он, художник, зачастую имел кое-что из перечисленного по специальным распределительным продуктовым заказам, выдававшимся ему в названном Союзе художников. В специальной комнате и у специально отряженного на то серьезного и ответственного человека. Получал курицу, например, к Новому году. Гречку, сахар и яйца к Первомаю или к празднику Великого октября. Иногда и просто так, в середине между сроками указанных праздников счастливо выпадало ему получить шпроты или сардины в масле. Ну, приувеличивать его какие-то особые привилегии не будем. Не будем. Во многих предприятиях и учреждениях описываемого времени случалось подобное же. Где чуть побогаче и поразнообразнее, где победнее и поскуднее. Но все как-то жили, выкручивались и временами кутили. Доставали неведомо где сосисок, водки, пива и кутили. Ой, как кутили! До ужаса и отвратительности иногда. Вот до чего доводил людей этот пресловутый дефицит.

Неизвестных же нам в подробностях своего почти неземного ассортимента спец-распределителей касаться не будем. Нынче это выглядит просто дурным вкусом. А тогда, во времена существования подобных распределителей, как-будто даже и несуществовавших (такая вот мистика и апофатика советского бытия!), упоминание их всуе было и весьма рискованным делом. Посадить могли. Так что не будем. И сказанного достаточно.

Но, главное, со своим членским билетом бескорыстного Союза художник честно мог нигде не работать и при том не быть тунеядцем. Слово «тунеядец» тоже нелегко объяснить. Но, вобщем-то, понятно. Как шутили тогда — "едок тунца". Тунец, кстати, тоже добыть по магазинам составляло немалого труда. Так что особенно не разъешься. Вот и выходит тебе — едок, ебаный.

Художник же, несмотря на открывавшиеся широкие возможности этого самого безнаказанного тунеядствования, работал. Работал очень много. И зарабатывал. Хотя мог, понятно, совершенно откровенно бить баклуши и посмеиваться, глядя на прочих, губящих свою единственую драгоценную жизнь по всякого рода производствам и учреждениям. Вместо того, чтобы занудно ежедневно спешить с утра по разнообразным офисам и кабинетам (пусть даже и высоким, но оттого не менее удручающим), мог он просыпаться заполудни. Протирая глаза, позвякивая маленькой изящной чашечкой кофе в чуть подрагивающих руках, рассматривать глупую рутину заоконной жизни с мельтешащими раздражающими детишками и одетыми во все несменяемое по сезонам черное старухами, спешащими из магазина в магазин при тяжеленных сумках об обеих матерчатых рукавицах. Тоска! Тоска и позор! Мерзости бессмысленной жизни.

А он мог позволить себе ночи напролет весело выпивать и безнаказно разгульничать со товарищи, изымая на то деньги у престарелых, но зажиточных родителей. Академиков, скажем. Торговых работников. А иногда — и высокопоставленных ответственных и партийных лиц. Такое, как ни удивительно, тоже случалось. Или же паразитировать на женщинах, что, кстати, нередко встречается в среде творческих личностей, справедливо ссылающихся на свое высокое призвание и специфическую миссию в этом мире, непозволяющую опускаться до мелочей подлого окружения. Звучит не очень-то благородно. Но скорее всего, это не совсем правильная, неумелая артикуляция их несомненно тонкой душевной организации, не всегда могущей приспособиться к нашему жестокому миру наживы и бесконечной социальной гонки. Просто больные иногда бывают, но безумно талантливые. За то и любят их, дорожат ими, попуская временами всякого рода социальную и бытовую безответственность. Особенно женщины. Удивительно привлекательные, прямо дьявольски обольстительные среди них встречаются личности.