За кротегусом - Лидия Чарская

И сейчас, услыша знакомые имена, Ника чутко насторожился в надежде узнать что-либо новое о войне, и вытянул свою худенькую шейку в сторону интересного палисадника… Но там смех и говор как-то разом оборвались и Ника услышал новый голос, звучный и низкий, приятно нарушивший наступившую тишину.

Ника вытянул шею по направлению, откуда слышался голос, и увидел высокого, худого черного офицера с обросшим бородой лицом. Бородатый офицер входил со стороны крыльца в палисадник и говорил по дороге:

— Мушка, новость… Мы выступаем завтра.

Едва только успел договорить «черный», как что-то звякнуло об пол и разбилось на массу кусков. Ника видел, что рыжая женщина уронила бокал из рук, облив вином свое пышное нарядное платье.

И Ника видел тоже, как голова рыжей женщины упала на стол и не то стон, не то крик огласил розовый садик и окрестные дачи, и шоссейную дорогу, вившуюся пыльной, серой лентой…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

У фрейлейн все еще болели зубы, потому никто не приходить в садик звать Нику домой… Солнце давно село, а Ника все еще продолжает лежать под стеной кротегуса и наблюдать за тем, что происходит через дорогу.

Палисадник давно опустел… Офицеры ушли, все, кроме «бородатого», который сидел теперь против рыжей женщины смотрел на нее так, как никогда никто не смотрел и не будет смотреть на Нику. И рыжая женщина понимает должно быть, что так смотрят очень редко и очень немногие, и сама, не отрываясь, глядит на бородатого. И по розовым щекам её, оставляя на них темные борозды, текут обильные слезы.

Бородатый гладит рыжую женщину по растрепавшейся голове и уговаривает ее таким голосом, каким уговаривают обыкновенно детей, когда они не хотят есть супа:

— Ну, Мушка, ну, милая… Будь умницей… я тебе такую гейшу привезу… Такую! Или японца… Живого японца… хочешь, Мушка?

Но она ничего не хочет… Она только все плачет, плачет и все твердит:

— Не пущу… не пущу… не надо… Убьют тебя там, мой Топсик… мой котик… мой Лулуша!

И пока бородатый обнимает и целует Мушку, Мушка все повторяет:

— Не надо… не пущу… убьют… мой Топсик… Лулуша… котик…

Потом «бородатый» уходит, а Мушка остается… Ника видит, что она как-то разом осунулась и присела и стала очень похожа на маленькую, жалкую, больную девочку, какую Ника видел однажды на картине в журнале. И Нике стало до слез жалко рыжую женщину, ставшую похожей на маленькую девочку.

Ника подождал немного, когда шпоры «бородатого» заглохли в отдалении и полез из своей засады.

VI

— Где страшилище?

Этот неожиданный вопрос заставляет вздрогнуть рыжую Мушку. Перед ней стоить крошечный большеголовый мальчик со старческим личиком и рахитическим тельцем на кривых ножках.

— Страшилище спит? — спрашивает он, боязливо косясь в сторону крыльца серого домика.

Глаза рыжей женщины с минуту смотрят с напряженным изумлением на необычайного гостя. Потом медленная улыбка проползает по измятому и поблёклому от слез лицу и она ласково притягивает Нику к себе и целует.

От лица рыжей женщины пахнет так, как обыкновенно пахнет в аптекарских и парфюмерных магазинах… Колечки жестких, кудрявившихся волос щекочут бледную щечку Ники; под глазами рыжей женщины Ника замечает два черные червячка, которые немного расползлись у века и оставили темный след у виска Мушки.

Ника знает, что это следы слез, тщательно вытирает их своими хрупкими пальчиками и в то же время рассказывает, что у него есть папа, военный с крестиком от государя, который пойдет может быть также на войну, как идет бородатый, и что папа полковник, а мама очень красивая и все лежит и читает французские книжки и смеется и ласкает Нику только тогда, когда у них бывают гости, и что у него есть еще фрейлейн, у которой распухла щека и болят зубы, — фрейлейн, которая запрещает ему — Нике — ходить к кротегусу и смотреть сюда, на серый домик, потому что здесь живет страшилище.

И вспомнив про страшилище, Ника теребить рыжую женщину за рукав и настойчиво повторяешь вопрос:

— Где оно? Спит страшилище?

Рыжая женщина задумывается на мгновение… Потом светлые глаза её с темными червячками под ними суживаются, как у мышки, и она хохочет, хохочет так, что Нике делается страшно. Заплаканные глазки так и сыплют целые снопы искр, белые зубки поблескивают между полосами алых, слишком ярких губ… Щеки дрожать от охватившего их приступа смеха.

Ника с недоумением смотрит на нее… Смех рыжей Мушки ему неприятен… Он начинает уже остро раскаиваться, что пришел сюда… К тому же он боится, что разбуженное этим смехом страшилище может вылезть каждую минуту и съесть его. И это последнее предположение он высказывает вслух, желая остановить смех рыжей женщины.

Результат достигнуть. Она перестает смеяться и лепечет, тяжело переводя дыхание:

— Ах, глупыш… вот выдумал… Смешные… Далась я им… Страшилище! Вот еще… — И разом повернув его лицом к себе доканчивает: — Страшилище и я — это одно и то же.

— Одно и то же? — эхом вторить Ника и вдруг ему разом становится легко и весело, ужасно весело на душе. Теперь уже смеется он сам — Ника, крошечный большеголовый Ника. В рыжей женщине, которую зовут Мушкой, и которая умеет так весело хохотать и так горько плакать, — в рыжей женщине нет ничего страшного. Решительно ничего. Ему хорошо и весело с ней. Она кажется ему родной и близкой, гораздо более родной и близкой, нежели фрейлейн, у которой болят зубы, и нежели мама, которая читает французские книжки и ласкает Нику только при гостях.

И Ника, прильнув к худенькому плечику своего нового друга, спрашивает ее, когда и надолго ли уходит Топсик, он же Котик и Лулуша, и не думает ли он привезти ей — Мушке — двух японцев вместо одного?

При воспоминании о Топсике Мушка плачет.

Плачет и Ника, жалея Мушку и обещает сквозь слезы приходить сюда часто-часто и играть с нею, чтобы ей было не скучно одной.

VII

Никино отсутствие не замечено в доме. У фрейлейн по-прежнему болят зубы. Теперь она уже не мычит и не раскачивается на одном месте, а бегает по комнате и издает стоны, в которых нет ничего человеческого.

Ника, крадучись, проскальзывает в комнату и ложится в постель. Но спать он не может. Думы его постоянно носятся вокруг рыжей женщины, которую зовут страшилищем и которую успел так скоро полюбить он, Ника. Ему поминутно представляется розовый палисадник за стеной кротегуса, бородатый Топсик и рыженькая Мушка, повторяющая сквозь плач и вопли: «Не пущу… не пущу… не надо»…

Утром фрейлейн со злыми глазами и опухшей шекою, придающей лукаво-обиженный вид всему лицу фрейлейн, будить Нику, одевает с нервной поспешностью, наказывая ему быть послушным и не расстраивать маму, потому что мама очень несчастна, так как папу посылают на войну.

Потом умытого, причесанного и притихшего Нику ведут к маме. Мама лежит на кушетке в розовом капоте, душистая и напудренная, как всегда. На лбу мамы лежит пузырь со льдом, положенный очень осторожно заботливой рукою, чтобы не подмочить маминой прически. В руках мамы изящньий фарфоровый флакончик, который мама грациозным жестом подносить к своему красивому носу.

Папа, высокий прямой военный, с внушительной внешностью молодого полковника, сидит на кончике кушетки в ногах у мамы и смотрит на нее большими, добрыми, немного близорукими глазами. Мама слабо лепечет:

— Ужасно… ужасно… кровь… раны… Еслиб не Ника… не мой маленький Ника… я бы поехала за тобою… Но оставить Нику, моего бедногo ангела… Нет, Анатоль, ты не примешь от меня, слабой матери, той непосильной жертвы.

И мама плачет, красиво плачет, без гримас и морщинок, совсем иначе, чем плакала Мушка, и… странное дело, маленькому сердобольному Нике совсем не жаль его душистой, так красиво плачущей мамы.

Перед глазами Ники, как живая, стоить рыженькая Мушка с её горьким воплем и отчаянными слезами.

Он вспоминает разом и то, что все — и мама, и фрейлейн, и Даша называют ее страшилищем, когда она такая жалкая, маленькая, добрая…

И не будучи в силах удержать прилива острой жалости и нежности к бедной рыженькой Мушке, Ника сбивчиво и быстро поясняет маме, что они ошиблись — и мама, и фрейлейн, и Даша — и что страшилище вовсе не страшилище, а худенькая, очень нарядная и очень добрая рыженькая Мушка, у которой есть Топсик-Лулуша, и Топсик-Лулуша идет на войну, а рыженькая Мушка все плачет, плачет, плачет…

Ника говорить без умолку… Говорить, говорить, говорить… Мама сначала ничего не понимает… потом красивые глаза её делаются совсем круглыми от ужаса и гнева… Потом неистовым криком мама заглушает слова Ники… На крики прибегает фрейлейн… Мама накидывается на фрейлейн и называет ее такими словами, которые строго запрещено произносить ему — Нике… И фрейлейн плачет… и мама плачет… У папы сконфуженный вид и руки его дрожать, когда он отсчитывает из пузырька валерьяновые капли для мамы…