Память сердца - Рустам Мамин

Это было так. По телевидению смотрел я хирургическую операцию: с шумом струилась по трубочкам кровь, было отчетливо слышно биение сердца… На миг ко мне вернулись те самые ощущения из детства, наводившие на меня ужас. Естественно, я не испугался, но была разбужена полыхнувшая на меня, ненадолго, именно та самая дрожь – из далеких детских лет!.. Для меня это было открытием, я впервые понял: вот чего я так боялся, будучи ребенком! Это были стуки сердца и шум крови. Оказывается, впервые я все это услышал, еще не родившись, в темноте! Вот истоки моих детских страхов и ужасов – дородовые! В моем сознании сразу четко воспроизвелись слова доктора; они, конечно, в детстве были мне непонятны, но оказалось, запечатлелись в моем подсознании. Будто на всякий случай:

– Не тревожьтесь понапрасну, Нина Михайловна! Думаю, ваш сын эти глухие стуки слышал еще в чреве – это биение вашего сердца, шум крови… Просто знайте, что у вас растет весьма впечатлительный ребенок!..

Да!.. Оказывается, наше подсознание фиксирует многое, чего мы даже не осознаем. Проходим мимо. А понять это, осознать дано нам только по истечении многих десятилетий, и то порой случайно…

Я спустился вниз – к снегу, который продолжал легко сыпаться на отпечатанные моими галошами следы. От флигеля длинными легкими прыжками, оставляя по первому снегу свои парные вмятинки, приблизилась серая пушистая кошка. Я присел на корточки погладить – а она ускользнула…

На крыльце появился доктор с кожаным саквояжем. Проходя мимо, остановился:

– Э-э, я полагаю, это у тебя сестренка родилась?

Я ткнул пальцем в подходившего брата:

– У него!

Доктор задумался:

– Ну да!.. – и двинулся к калитке.

Я смотрел вслед и думал:

– Пришел доктор – родился ребенок. Завтра придет – родится другой ребенок…

Я медленно пошел к террасе, откуда был виден приближающийся поезд. Только было поднялся на верхнюю площадку, как загудел паровоз…

Первый снег. Первый снег… Годы! Время!.. 1929 год был на исходе.

Видное

Через год мы переехали в поселок Видное, это дальше на три километра – между Тимоховом и Опаринками. Жили в доме Верещагина Григория Ивановича, он на зиму уезжал в Москву. Да и летом-то бывал редко.

Здесь, в Видном, начинается моя «биография». В первый же день между мной и «Григорьванычем» установились четкие враждебные отношения. Дело в том, что через час или два после приезда, гуляя по двору, я позади амбара наткнулся на круглую оранжевую штуку. И непонятно как, по словам матери, притянул ее, с корнями и побегами, аж к крыльцу!.. Она увидела в окно и выскочила навстречу, охая и ахая – словом, причитая…

На шум вышел и хозяин, я увидел его за спиной матери. Видимо, состояние матери и ее намерения убедили его не вмешиваться. Он только покачал головой и ушел. Оказалось, это была единственная тыква, оставленная на окончательное дозревание – на семена.

Мне попало и от отца. Но он ругал больше для ушей «Григорьваныча», ругал и, поглядывая на хозяина, прятал улыбку в седеющих усах.

Сваренную кашу из тыквы ели все. И даже Верещагин. Все были довольны. Братья мне даже спасибо сказали. Вставая из-за стола, Верещагин, видимо, не смог смолчать:

– Спасибо, Нина Михална, вы вкусную кашу сварили.

Когда хозяин бывал дома, я не выходил гулять. Но когда он уезжал, я долго смотрел ему вслед, – а улица у нас тянулась с километр, – и вступал в свои права.

Все деревья в большом саду были мои. Я знал, с какого дерева каждое яблоко. Лазал на грушу. Даже по прошествии восьмидесяти лет я помню вкус тех яблок и груш дюшес. Сдружился с Бобиком. Пес позволял мне протискиваться в лаз, проделанный в воротах сарая для кур. Я вытащил и принес матери три яйца. Получил вместо «спасибо» затрещину.

Отец, пожалев меня, сказал:

– Ну не обратно же ребенку лезть и класть на место! – Но, глядя на меня, качал головой, что вызвало смех у братьев: одному было двадцать, другому семнадцать.

Скоро двор мне стал неинтересен, и я начал осваивать окрестности, ходить к соседям. Рядом с нами жила семья Агенко. Точно не знаю – Огенку, Огенко или Агенковы, в памяти сохранилось – «Агенко». У них была дочь Люба моего возраста – четырех-пяти лет, и машина большая – автомобиль ! Это было для меня невообразимое чудо техники!

Любин отец подходил к машине в кожаных крагах – рукавицах до локтей. Шлем кожаный с очками… Совал куда-то впереди машины согнутую железку, и автомобиль вдруг с грохотом начинал дергаться… Агенко садился в машину, и его ноги оказывались выше нас – где-то там наверху!.. Капот отсутствовал, и видны были внутренности: трубочки стеклянные, провода разные, банки и еще что-то. Все это содрогалось и дребезжало. Ощущение было неприятное, и я отходил в сторону. Удивительно, как это он, Агенко, не боясь, садился в машину.

Бибикнув два раза, автомобиль выезжал на дорогу и, поднимая пыль, долго тарахтел, удаляясь по улице.

Как-то, оказавшись с Любой между домом и сараем, мы поцеловались. То ли ее мать видела, то ли Люба ей сказала – меня дома ругали на смех братьям. А я так и не понял за что! Мне этот поцелуй вовсе не был нужен! Может, она меня поцеловала! Или сама просила поцеловать ее – как это получилось, не знаю!.. Но мне не разрешили больше к ним ходить, лаз в заборе заделали.

Я пошел знакомиться с другими соседями. Фамилия их, по памяти, – Гипп. Или так слышалось. Семья была то ли немецкая, то ли еврейская – все чернявые. Но внука их звали Володя. Он не мог запомнить мое имя и предложил называться тоже Володей: «Будем играть – два Володи». Так я стал Володей на долгие годы.

У Гиппов на чердаке валялись сабли, винтовки, патроны. Винтовки тяжелые. А саблями, по предложению Володи, мы сражались. Бегали по двору, размахивали, пугая кур и гусей. Когда я дома рассказал о тяжелых винтовках и патронах, все удивлялись, «как это они позволяют детям лазать на чердак?»

Мой отец поговорил с дедом Гиппом, – оказалось, что ни дед, ни его сыновья «уже лет сто не лазали на чердак»! Отец помог деду, и они в глубокую помойную яму выбросили и винтовки, и сабли, и патроны.

Дед Гипп ко мне относился тепло, угощал чем-то вкусным и сладким, приговаривая, что сам готовил. Поил грибным квасом. Сыпал мне в карманы сушеную малину, боярышник. На крыше курятника у него сушились орехи, что росли в лесу за оврагом…

За усадьбой Верещагина когда-то был лес. Его спилили и на пеньках россыпью росли опята. С одного пенька мы с сестрами набирали больше ведра – очень много грибов! Когда к нам приезжали гости, они всегда в ожидании стола шли за опятами. И все равно опят было столько, что оставались, даже если их собирали человек двадцать.

Маргаритки