Пан (пер. Химона) - Кнут Гамсун

Эзопъ былъ неспокоенъ, по временамъ онъ поднималъ морду и нюхалъ воздухъ. Онъ страдалъ отъ непогоды, его ноги дрожали; такъ какъ я ему ничего не говорилъ, онъ улегся между моихъ ногъ и тоже какъ и я пристально смотрѣлъ на море. И не слышно было нигдѣ ни звука, ни слова, только глухой шумъ вокругъ моей головы.

Далеко на морѣ стояла скала. Она стояла отдѣльно. Когда море бросалосъ на эту скалу, она казалась какимъ-то чудовищнымъ винтомъ, она становилась на дыбы; нѣтъ, это былъ морской богъ, который приподнимался весь мокрый, и смотрѣлъ и фыркалъ, такъ что волосы и борода становились колесомъ кругомъ его головы.

Затѣмъ онъ опять погружался въ кипящій круговоротъ.

И среди этой бури на морѣ показался маленькій черный, какъ уголь, пароходъ.

Когда я вечеромъ отправился на пристань, маленькій черный пароходъ былъ уже въ гавани; это былъ почтовый пароходъ. Много народу собралось на набережной, чтобы посмотрѣть на рѣдкаго гостя; я замѣтилъ, что у всѣхъ безъ исключенія были голубые глаза, хотя и разнаго оттѣнка.

Въ нѣкоторомъ отдаленіи стояла молодая дѣвушка съ бѣлымъ шерстянымъ платкомъ на головѣ; у нея были очень темные волосы, и платокъ какъ-то особенно рѣзко выдѣлялся на ея волосахъ. Она съ любопытствомъ смотрѣла на меня, на мой кожаный костюмъ, на мое ружье; когда я съ ней заговорилъ, она смутилась и отвернула лицо. — Ты всегда должна носить бѣлый платокъ, — сказалъ я: — онъ тебѣ очень идетъ.

Въ эту минуту къ ней подошелъ широкоплечій человѣкъ въ исландской рубашкѣ; онъ назвалъ ее Евой. Вѣроятно, это была его дочь. Я зналъ широкоплечаго человѣка, это былъ кузнецъ, мѣстный кузнецъ. Нѣсколько дней тому назадъ онъ ввинтилъ въ мое ружье новую капсюльку.

А дождь и вѣтеръ продолжали свою работу и согнали весь снѣгъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней надъ землей вѣяло враждебное и холодное настроеніе, ломались сухія вѣтви, и вороны слетались стаей и каркали. Но это продолжалось недолго; солнце было близко, и въ одно прекрасное утро оно взошло изъ-за лѣса. Когда всходитъ солнце, мнѣ кажется, будто нѣжная полоса пронизываетъ меня съ головы до ногъ. Съ тихой радостью я вскидываю ружье на плечо.

IV

Въ эту пору не было недостатка въ дичи; я стрѣлялъ все, что мнѣ хотѣлось, — зайцевъ, тетеревовъ, бѣлыхъ куропатокъ, а если мнѣ случалось бывать на берегу и какая-нибудь морская птица приближалась ко мнѣ на разстояніе выстрѣла, я стрѣлялъ также и ее. Хорошія были времена: дни становились длиннѣе, воздухъ прозрачнѣе; я снарядился на два дня и отправился въ горы, на вершины горъ; я встрѣтилъ тамъ горныхъ лопарей и получилъ у нихъ сыръ, маленькій, жирный кусокъ, отзывавшійся травой. Я не разъ бывалъ тамъ. Возвращаясь домой, я всегда подстрѣливалъ какую-нибудь птицу и совалъ въ свой ягдташъ. Я садился и привязывалъ Эзопа веревкой. Въ милѣ отъ меня лежало море; отвѣсы скалъ были черные и мокрые отъ воды, которая струилась по нимъ, капала и струилась все съ тѣмъ же тихимъ звукомъ. Эти маленькія горныя мелодіи развлекали меня въ то время, когда я сидѣлъ и смотрѣлъ вокругъ. Вотъ струится этотъ маленькій, безконечный звукъ здѣсь въ одиночествѣ, подумалъ я, и никто не слышитъ его, никто не думаетъ о немъ, а онъ журчитъ себѣ и журчитъ.

И когда я слышалъ это журчаніе, горы не казались мнѣ такими пустынными. Порой что-то происходило. Громъ потрясалъ землю; какой-нибудь кусокъ скалы отрывался и летѣлъ внизъ въ море, оставляя за собой дорожку каменной пыли. Въ эту минуту Эзопъ поднималъ голову и удивленно нюхалъ непонятный для него залахъ гари. Когда растаявшіе снѣга образовали расщелины въ горахъ, достаточно было выстрѣла или громкаго крика, чтобы оторвать громадную глыбу, которая затѣмъ катилась внизъ…

Такъ проходилъ часъ, а можетъ-быть, и больше: время шло такъ быстро. Я освобождалъ Эзопа, перебрасывалъ ягдташъ на другое плечо и возвращался домой. День кончался. Внизу, въ лѣсу, я непремѣнно выходилъ на свою старую знакомую тропинку, на узкую ленту тропинки съ удивительными изгибами. Я обходилъ каждый изгибъ: у меня было время, не нужно было спѣшить, дома меня никто не ждалъ. Какъ властелинъ свободно бродилъ я по мирному лѣсу. Я шелъ медленно. Мнѣ это нравилось. Всѣ птицы молчали, только глухарь начиналъ токовать вдали. Они вѣдь всегда токуютъ.

Я вышелъ изъ лѣсу и увидалъ передъ собой двухъ людей, двухъ гуляющихъ людей. Я догналъ ихъ. Это была Эдварда. Я зналъ ее и поклонился. Ее сопровождалъ докторъ. Я долженъ былъ показать имъ свою сумку. Они осмотрѣли мой компасъ и ягдташъ. Я пригласилъ ихъ въ свою хижину. Они обѣщали какъ-нибудь зайти.

Наступилъ вечеръ. Я пошелъ домой и развелъ огонь, изжарилъ птицу и поужиналъ. Завтра опять будетъ день… Тихо и спокойно кругомъ. Весь вечеръ я лежу и смотрю въ окно; лѣсъ и поле покрыты какимъ-то волшебнымъ блескомъ. Солнце зашло и окрасило горизонтъ жирнымъ краснымъ свѣтомъ, неподвижнымъ, какъ масло. Небо повсюду открытое и чистое. Я пристально смотрѣлъ въ это ясное море, и мнѣ казалось, что я лежу лицомъ къ лицу съ основой міра, и сердце мое стучится навстрѣчу этому небу, какъ-будто тамъ нашъ пріютъ. Богъ знаетъ, подумалъ я про себя, зачѣмъ горизонтъ одѣвается сегодня въ лиловое и въ золото; можетъ-быть, тамъ наверху праздникъ съ музыкой звѣздъ и съ катаніемъ на лодкахъ внизъ по теченію рѣкъ. Похоже на это. И я закрылъ глаза, и мысленно присутствовалъ на этихъ катаньяхъ, и мысли за мыслями смѣнялись въ моемъ мозгу… Такъ проходилъ не одинъ день. Я бродилъ и наблюдалъ какъ растаяли снѣга, какъ сошелъ ледъ. Нѣсколько дней я не разряжалъ своего ружья, такъ какъ у меня были запасы. Свободный, я бродилъ по окрестностямъ и предоставлялъ времени итти своимъ чередомъ. Куда я направлялся, вездѣ было на что посмотрѣть, что послушать, за день все понемногу измѣнялось, даже ивнякъ и можжевельникъ ждали весны. Я спускался, напримѣръ, къ мельницѣ; она была все еще замерзшей; но земля вокругъ нея была утоптана съ незапамятныхъ временъ, и было видно, что сюда приходили люди съ мѣшками, полными зеренъ, чтобы смолоть ихъ. Я ходилъ тамъ вокругъ, какъ-будто среди людей; на стѣнахъ было вырѣзано много буквъ и чиселъ. Ну, хорошо!

V

Нужно ли мнѣ продолжать писать? Нѣтъ, нѣтъ. Только немножко, для моего собственнаго удовольствія и потому, что это помогаетъ мнѣ коротать время, когда я разсказываю о томъ, какъ наступила весна два года тому назадъ и какой видъ имѣла земля въ то время. Отъ моря и земли распространялся запахъ увядшей листвы, гнившей въ лѣсу, слащаво пахло сѣрнистымъ водородомъ, а сороки летали съ вѣточками въ клювахъ и вили свои гнѣзда. Еще нѣсколько дней, и ручьи начали вздыматься и пѣниться; то здѣсь, то тамъ можно было увидать капустную бабочку, а рыбаки возвращались со своей ловли. Пришли двѣ купеческія яхты, нагруженныя рыбой, и стали на якорь противъ рыбосушильни; и тогда появилась вдругъ и жизнь и движеніе на самомъ большомъ изъ острововъ, гдѣ сушилась рыба. Все это видно было изъ моего окна.

Но шумъ не доносился до моей хижины, и я какъ прежде былъ одинъ. Порой приходилъ кто-нибудь мимо; я видѣлъ Еву, дочь кузнеца; носъ у ней былъ въ веснушкахъ.

— Ты куда идешь? — спросилъ я ее.

— Въ лѣсъ, за дровами, — отвѣтила она спокойно. Въ рукахъ у нея была веревка для дровъ, а на головѣ бѣлый шерстяной платокъ. Я посмотрѣлъ ей въ слѣдъ, но она не обернулась.

Послѣ этого прошло нѣсколько дней, и я никого не видѣлъ. Весна приближалась, и лѣсъ свѣтился. Мнѣ доставляло большое удовольствіе слѣдить за дроздами, какъ они садились на верхушку деревьевъ, смотрѣли на солнце и кричали. Иногда я вставалъ въ два часа утра, чтобы принять участіе въ этомъ радостномъ настроеніи, овладѣвавшемъ птицами и животными, когда восходило солнце. Весна пришла и для меня, и въ моей крови застучало что-то, какъ чьи-то шаги. Я сидѣлъ въ своей хижинѣ, думалъ о томъ, что мнѣ нужно привести въ порядокъ мои лесы и удочки, и тѣмъ не менѣе я и пальцемъ не шевельнулъ, чтобы что-нибудь сдѣлать: радостная, смутная тревога зародилась въ моемъ сердцѣ. Вдругъ Эзопъ вскочилъ, замеръ на своихъ вытянутыхъ ногахъ и отрывисто залаялъ. Къ хижинѣ подошли люди; я быстро снялъ свою шляпу и слышалъ уже въ дверяхъ голосъ фрёкенъ Эдварды. Она и докторъ зашли ко мнѣ запросто, подружески, какъ они обѣщали. Я слышалъ, какъ она сказала: — Да, онъ дома! И она вошла и протянула мнѣ руку, совсѣмъ какъ маленькая дѣвочка. — Мы здѣсь и вчера были, но васъ не было дома, — объяснила она.

Она сѣла на мое одѣяло, на нарахъ, и осмотрѣлась кругомъ; докторъ сѣлъ рядомъ со мной на длинную скамейку. Мы разговаривали, болтали; я разсказалъ имъ, какіе звѣри водятся въ лѣсу и какую дичь я теперь не могу стрѣлять, потому что на нее наложенъ запретъ. Въ данное время нельзя было стрѣлять глухарей.

Докторъ и теперь говорилъ немного; но когда онъ случайно замѣтилъ мою пороховницу, на которой была изображена фигура Пана, онъ началъ разсказывать мнѣ о Панѣ.