Похороненный среди царей - Владислав Бахревский

Дважды оставляли Скопина, поворачивали и шли назад к Новгороду, один Христиерн Зомме со своей тысячью оставался верен договору, участвовал во всех горячих делах, и, бывало, только стойкость его солдат спасала русское войско от поражения.

— Скажи, генерал, правду, будь за отца, — улучив минуту, спросил князь, — Мне прислали деньги из Соловецкого монастыря и от Петра Семеновича Строганова.

Когда заплатить Делагарди и его солдатам, теперь или как в Москву придем?

О деньгах говорить Скопину было все равно что острым ножом по сердцу, краснел, глаза опускал.

— Деньги дай теперь, — ответил генерал. — Но заплатив, тотчас веди войско на врагов твоих. Наемники умеют быть благодарными, но не очень долго.

— Спасибо, генерал, — просиял князь. — Что бы я без тебя делал?! А башню ты поставил отменную! Мой государь наградит тебя за службу по-царски. Шуйские дорого ценят верность.

Полегчало на сердце у Михаилы Васильевича. Ждал Делагарди с нетерпением, встречу он назначил здесь, у новой башни. Совет Зомме был уже тем хорош, что приготовлял Скопин для союзника и друга одну нечаянность, а их получилось две.

Делагарди приехал с офицером-толмачем.

Наслаждаясь легким морозцем, румяными облаками, инеем на огромных березах, генерал улыбался князю уже издали, заранее раскрывая объятия. Оба были высокие, молодые, и среди пышнотелого, изнемогшего от важности боярства, среди своих умудренных войной и жизнью солдат они чувствовали себя заговорщиками. Не войдя еще в серьезный возраст — люди завтрашнего царства — вершили юные полководцы судьбы народов и государств.

Генерал Яков Делагарди был старше воеводы Михаила Скопина на три года, Якову исполнилось двадцать шесть.

— Как спалось, князь? — спросил Делагарди через толмача.

Михаила Васильевич от столь невинного вопроса растерялся, вспыхнул, помрачнел.

— Смутные вижу сны.

Делагарди возвел руки к небу.

— Надо женщину с собою класть в постель! У вас, русских, такие все красавицы!

— Моя жена в Москве. А я человек православный.

— Это тоже по-русски, — Делагарди напустил на себя серьезности. — У вас множество совершенно непонятных запретов, условностей… Впрочем, как и у нас. Сказано же: в своем глазу бревна не видно.

Делагарди по крови был французом, его род происходил из провинции Лангедок. Отец Понтус Делагарди поступил на службу шведским королям и много досадил Иоанну Грозному, обращая его рати в бегство.

Делагарди некогда сходился с отцом князя Михаила на поле брани и в посольском словопрении. Будучи товарищем новгородского воеводы князь Василий Федорович писал эстонскому наместнику барону и фельдмаршалу:

«Ты пришлец в Шведской земле, старых обычаев государских не ведаешь». На что получил такой же гордый и дерзкий ответ: «Я всегда был такой же, как ты, если только не лучше тебя». Воеводе же Делагарди писал еще хлеще: «Вы все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости, а пригоже было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого мало».

Отцы ссорились, а дети Божьим Промыслом стали и союзники, и друзья. Яков отца не помнил, барон умер, когда сыну было чуть больше года.

Поднялись на башню. Опытный воин, Делагарди так и кинулся к бойнице.

— Князь! Посмотрите!

На Слободу, так зримо на белых снегах, так страшно и спокойной неотвратимости, надвигалось многотысячное войско. Михаил Васильевич торжествовал. Напугал храбреца генерала!

С воеводами Иваном Куракиным и Борисом Лыковым у князя было заранее условлено, в какой час прибыть к Александровской Слободе. Полки эти пришли от царя, из Москвы, чтобы разрозненные силы, соединились наконец в единую государеву мышцу, роковую для врагов России.

— Подарок нам от государя Василия Иванович, — улыбался Скопин. Молодцы! Хорошо идут, споро! Подождем еще боярина Федора Ивановича Шереметева из Владимира и двинем на Сапегу. Избавим Троице-Сергиев монастырь от польского ошейника.

— Надо ли затягивать наше бездействие? — осторожно спросил Делагарди. А если монастырь, устояв год и еще полгода, не сможет вдруг продержаться считанные дни? Я слышал, в монастыре был великий мор, силы защитников совершенно истощились.

— Но мы же помогли монастырю! Воевода Жеребцов привел за стены Троицы почти тысячу ратников.

— Это было в октябре, а сегодня второе января.

Скопин поднял свои слишком кроткие для воителя глаза и посмотрел в глаза Делагарди.

— У моего паря и у всего русского царства — наше войско единственная и последняя надежда. Если нас побьют, Россия погибнет… Многие, многие предрекали ей погибель…

— Я писал моему государю, что Сигизмунда вернее всего поразить можно в России, под Смоленском. Именно в России, когда поляки так далеко от Речи Посполитой. В Ливонии поразить польское войско будет много сложнее.

— За братскую любовь и помощь мой государь воздаст твоему государю полной мерой, — сказал князь. — Я жду обещанные твоим королем четыре тысячи солдат из Выборга. Как только они придут, мы выступим на Москву и на Смоленск, — и не выдержал серьезной мины, просиял. — У меня нынче большая охота порадовать тебя, нашего друга. Нынче мы заплатим твоему войску пятнадцать тысяч рублей, соболями.

— Ах, князь, мне так нравятся ваши хитрости! — Делагарди нашел и пожал руку Михаиле Васильевичу. — Пойдемте же встречать московских воевод. Сердце всегда стучит веселее, когда силы прибывают.

И тотчас остановил князя, чуть обняв за плечи.

— Я на всю жизнь запомню ту мерзкую тоску, охватившую меня, когда мои наемники под Тверью объявили, что не желают идти в российские дебри, когда, свернув знамена, они отправились в Новгород. Я тогда обнажил меч, я проклинал их и скоро остался на дороге один…

Как же хорошо, что мы вместе, как хорошо, что нас много и становится все больше!

Им было радостно от их дружества. Они, разноплеменные и стань недавно враждебные друг другу, ныне ради интересов своих государей и отечеств, могли Волею Божией быть едины, стоять друг за друга, как за самих себя. Все мелочное — сокровенные государственные корысти, повседневные утайки, опасливая подозрительность — все это ушло, и они были счастливы. Счастье это было особое, высшее. Господнее.

Соснув после обеда, румяные, расслабленно неторопливые, беспричинно улыбчивые воеводы и духовенство собрались в бесстолпной просторной зале обсудить дела минувшие и предстоящие.

Скопин-Шуйский занимал в совете первое место, но умел до поры до времени «потеряться», помалкивать, поддакивать, хотя среди обросших, вполне одаренных мужскою красотой советников сзоих был он очень даже приметен. Ни бороды, ни усов у Михаила Васильевича по молодости не росло. Вернее, росло, да так редко, что брился, впрочем, скрывая это заморское заведенье, такое обычное при дворе Самозванца. Про этот грех своего полководца воеводыи вся высшая власть знали, но не судили. Скопин-Шуйский был многим люб. Он покорял даже противников царя, которому был предан сам и в других не допускал ни малейшей шаткости. Духовенство, бояр, воевод, дворян, ратников едино восхищало в Скопине непостижимое по летам его непоспешан ие.

Семи раз не отмерив, князь не то чтобы шага ступить, колыхнуться не позволял, ни себе, ни войску. Воистину сын отечества и русский человек.

На совете речь пошла о продовольствии, кто, сколько и откуда доставил и доставит. Были укоризны в сторону пермячей, которые не поторопились во спасение отечества ни единым человеком, ни единой копейкой.

Ради дружбы с Делагарди и ради скорейшего прибытия еще одного шведского войска была зачитана грамота, направляемая шведскому королю. Писал ее Скопин от имени Василия Ивановича. «Наше царское величество вам, любительному государю Каролусу королю, за вашу любовь, дружбу и вспоможение… полное воздаяние воздадим, чего вы у нашего царского величества по достоинству ни попросите: города или земли, или уезда».

Ради победы над польским королем Сигизмундом, осадившим Смоленск, ради устроения тишины на Российской земле, царь и его воеводы были готовы потесниться, пожертвовать толику от своих просторов.

С насущными делами совет покончил, пришел черед выслушать рязанцев, присланных думным дворянином Прокофием Ляпуновым с какой-то особой надобностью.

Надобность сию рязанцы заранее объявить никак не захотели, а только чтоб самому князю Михаиле Васильевичу с его преславными воеводами, да чтоб во всеуслышание.

И такое рязанцы сказанули, что Скопин-Шуйский обомлел.

— Могучий витязь святорусский, душою и умом краше всех, кого родила и носит ныне русская земля! — восклицая на каждом слове, читал посланец Ляпунова, — Истинным благородством благородный, возлюбленное чадо Господа Иисуса Христа, царь отвагою, царь государственным разумением, царь любовью к отечеству и народу! Прими же ты, свет наш, царский венец, ибо ты есть во всем царь! Не твой дядя, дряхлый и ничтожный, но ты сам — первый спаситель России. Не лжесвидетель государь Василий Иванович, который грехом своим губит всех нас, россиян, но ты, чистый и светлый, спасешь и возродишь православие и православных…