Узы моря. Опасное соседство. Возвращение - Ялмар Тесен

— Эти японцы и тайванцы со своими «мадрага» — крупно-ячеистыми сетями для ловли тунца — уничтожают рыбу в заливе с той же скоростью, с какой траулеры подчищают запасы придонных обитателей, — сказал Джеймс. — А проклятущие «террористы» на моторках подбирают остатки у рифов. Если правительство хочет хоть как-то сохранить рыбье поголовье — рифовых рыб и придонных горбылей-холо и трангов, — следует просто запретить на несколько лет ловить рыбу с моторок кому попало, а там посмотрим.

— Так, может, и вам самое время расстаться с рыбной ловлей? — улыбаясь, спросил доктор.

Джеймс только пожал плечами:

— Знаете, это ведь как отрава — в кровь проникло!

— Ну что ж, я вам вот что скажу: если бы все мои пациенты были такими ловкими и сильными, как вы, я бы, пожалуй, без работы остался. Приходите-ка через неделю, посмотрим ваши швы.

…Ялик чуть покачивался на волне, удерживаемый якорем; здесь, на креветочной отмели, где глубина была около метра, Джеймс Ривер уже успел поймать двух пестрых ворчунов, каждый с руку длиной, и мог быть вполне собой доволен.

Приятно было и то, что он рыбачит один и вполне управляется и с мотором, и с якорной цепью, хотя все-таки умудрился поранить руку катушкой спиннинга. Да и такая знакомая операция насаживания креветки на крючок, обычно проделываемая им чуть ли не с хирургической точностью — чтобы острие прошло сквозь всю мясистую часть от хвоста до головы, — стала для него вдруг невероятно сложной. Бесконечные неудачные попытки привели к тому, что он поранил культю указательного пальца, и теперь под пластырем упорно расплывалось, темнея, кровавое пятно. Зять Джеймса приладил ему на транец шлюпки металлическую скобу с кольцом, чтобы удобнее было управлять кормовым веслом, и ему очень нравилось, стоя на корме, спиной к движению, сильными взмахами здоровой левой руки посылать лодку вперед. Это было старинное искусство, казавшееся замшелым пережитком тем, кто плавал по заливу на современных судах. Впрочем, и Джеймсу управление их быстроходными, летящими по воде катерами казалось удивительным мастерством. Однако же просто веслами он нормально грести уже не мог и, лишь вспомнив об этом, сразу мрачнел: неспособность грести казалась ему неким символом полученного увечья.

Еще до того, как по мере приближения вечера постепенно перестали быть видны норки креветок в песчаном дне под лодкой, ясно различимые днем сквозь прозрачную как стекло воду, Джеймс стал собираться домой; он понимал, что ему еще рано рисковать и оставаться в море одному на ночь.

Подняв легкую удочку, он заметил, как согнулся ее конец, и почувствовал трепет пойманной рыбы; ощутив знакомое возбуждение, он стал ждать, пока ворчун или белый каменный зубан, как всегда, попытаются уйти на глубину. Впрочем, вряд ли это они, скорее это будет небольшой речной тупорыл.

Однако, вращая колесико спиннинга, он передумал: все-таки больше похоже на морского петуха или даже на маленького горбыля-холо — рыба вела себя спокойно, не дергалась понапрасну, в отличие от суетливого и вездесущего тупорыла, так хорошо ему знакомого. Пусть даже рыба будет невелика, один лишь ее вид, ее опалово-серебристая чешуя способны вызвать у него довольную улыбку — ведь любая, даже самая миниатюрная копия тех огромных сверкающих рыбин, которых он ловил в открытом море всего месяц назад, — это своего рода символ, полный глубокого смысла, который пока что ему полностью недоступен; возможно, это означает, что здоровье эстуария несколько восстановилось, а также то, что его, Джеймса, связь с морем отнюдь не оборвалась, потому что он чувствует, что и большого горбыля все еще можно поймать в тихих глубинах залива и даже довольно близко от берега, где соленый морской прибой встречается с черной, пахнущей лесом речной водой.

Джеймс, поколебавшись немного, сунул искалеченную руку в воду и осторожно поднял рыбу на борт; потом срезал зубец крючка, застрявший у нее в нижней губе, и некоторое время с нежностью держал горбыля в руках, восхищаясь и думая, как такое маленькое существо, всего-то раза в два длиннее его здоровой ладони, в один прекрасный день достигнет полных двух метров в длину и семидесяти с лишним килограммов веса. «Интересно, — подумал он, — как долго проживет эта рыба? Наверное, лет пятнадцать, а может, и больше. Что с ней приключится за эти годы? Удастся ли ей прожить их до конца, в вечных скитаниях по темным загадочным глубинам подводного мира?» И, неожиданно для самого себя, повинуясь странному порыву, Джеймс положил рыбу на деревянный планшир и перочинным ножом сделал у нее на хвосте зарубку в виде буквы «V», в самом основании нижнего плавника. Потом он отпустил рыбку, и та в мгновение ока исчезла из виду, настолько сливалась окраска ее темной спины с цветом воды; и для полувзрослого луфаря, проплывавшего в этот миг над самым песчаным дном, она тоже видна не была: серебристо-белое ее брюшко казалось луфарю всего лишь сероватым отблеском позднего солнца или рябью на поверхности воды, поднятой ветром, прилетевшим из другого, верхнего и светлого мира.

Некоторое время Джеймс сидел неподвижно, глядя, как серебристо-свинцовые тона сменяют бронзу и золото дневных красок, прислушиваясь к крикам кроншнепов и куликов-сорок, совершавших акробатические кульбиты в воздухе, а гораздо выше кормораны уже плыли в небесах, медленно взмахивая крыльями, к берегу, по домам. Итак, он загадал пятнадцать лет? Что ж, достаточно долгий и спорный срок — как для него самого, так и для маленького горбыля. Он задумчиво раскурил трубку, однако эти мысли не вызвали грусти, мало того, глаза Джеймса весело поблескивали, словно он и рыба втайне ото всех заключили договор о дружбе и сотрудничестве.

А маленький горбыль, заметив креветку — это и была наживка на крючке Джеймса, — втянул ее в рот, выплюнул, потом снова втянул и только тогда с удовлетворением сокрушил ее панцирь, сдавив его языком и твердым верхним нёбом. Затем он лениво повернул прочь, и тут с ним начали происходить странные вещи. Сперва вдруг невесть откуда возникло сильное течение, которого он преодолеть не сумел; неведомая сила неуклонно тянула его куда-то вверх, к светящейся поверхности воды, где, как он инстинктивно чувствовал, таилась опасность.

Затем последовала быстрая смена температуры и ослепительная вспышка света, так что маленький горбыль старался лишь плыть как можно быстрее, попав неожиданно в среду, не оказывавшую ни малейшего сопротивления. Потом расположенные полосой вдоль тела горбыля нервные датчики перестали вдруг подавать сигналы; он понимал только, что бессильно лежит на боку и даже с помощью хвоста не способен более восстановить равновесие в незнакомой среде. Затем температура вокруг снова изменилась, постепенно восстановились и равновесие, и способность двигаться, и зрение, однако же чувствительные полосы на боках все еще посылали какие-то неясные сигналы тревоги, и он полежал немного на дне креветочной отмели среди извивавшихся водорослей, чувствуя себя совершенно беззащитным и судорожно втягивая воду, инстинктивно стараясь поглотить как можно больше столь необходимого ему в данный момент кислорода. Когда к горбылю-холо вернулось наконец нормальное восприятие окружающей среды, он вновь ощутил утраченное было «чувство стаи»: это чувство означало защиту, безопасность — горбыль был частью большой стаи, частью единого организма. В свои девять месяцев маленький горбыль остался единственным из нескольких тысяч мальков, вместе с которыми появился на свет и проделал путь в полсотни километров по теплым водам залива, поднимаясь с сорокаметровой глубины до двадцати метров, потом до десяти и наконец оказавшись на мелководье.