Сестры - Валерий Брюсов

Видения действительности, видения прошлого кружатся, как хлопья за окном. Три женщины, сменяясь, наклоняют свои лица, то счастливые упоенные, то искаженные отчаяньем, то безумные, то презрительно-оскорбляющие. Он слышит слова ласк и ожесточенных упреков. Он хочет, он хочет всего: и этого счастья, и этой муки. Он кружится с этими женщинами в опьянительной пляске, то припадает к их обнаженным грудям, то закрывает глаза перед их занесенными ударами. Темп дьявольского вальса все учащается, и уже нет сил, и уже нет сил поспевать за ним.

Ветер сильно ударил в окно. Николай на миг очнулся. Провел рукой по лбу. Образы были так ярки, что он испытывал истому в руках, словно после телесного усилия. Или он серьезно простудился в дороге? Он выпил стакан крепкого вина, и струйка огня протекла по его жилам.

Вьюга стонала за окном свой чудовищный вальс. Ничего там не было видно, кроме месива из белых точек.

III

Перед Николаем стояла Кэт.

Он долго всматривался в нее, не зная, действительность это или опять одно из видений. Наконец, поверив, протянул к ней руки.

– Ты? ты пришла? Я ждал тебя. Только тебя!

Она покачала головой отрицательно.

Он опустился перед ней на колени. Он любил стоять перед ней на коленях и целовать ее дленные, тонкие пальцы. Он умолял ее:

– Поцелуй меня! Наклонись ко мне!

Кэт смотрела на него печальными глазами. Потом заговорила:

– Я пришла проститься с тобой. Я не могу быть с тобой. Я хотела любви безпредельной, безграничной. В тебе не нашлось такой любви. Моя любовь слишком велика для тебя; твоя для меня – слишком мала. Ах, любовь самовластна! Она требует, чтобы ей отдавались вполне. Она не берет половины. А ты нашей любви отдавал треть души, ровно треть, взвесив на весах!

Он уговаривал ее, прижимая свое лицо к ее пальцам.

– Кэт! Кэт! не говори мне так. Ничего не говори мне. Я устал, я изнемог. Я сам ничего не знаю. Дай мне быть с тобой, только быть, только чувствовать, что ты понимаешь мою душу!

Она отстранилась от него, высвободила свои руки.

– Твою душу? Да, я понимаю твою душу! Наблюдала ее два года. Ей надо всего понемногу. Немного моей любви, немного нежности моей сестры и немного страстности моей другой сестры. Ах, если бы хоть один раз ты пожелал чего-нибудь до конца! Пусть и не меня, но до конца, до предела! Ах, если бы даже ты посмел убежать от нас! Но ты проехался до станции и вернулся назад. Как, это на тебя похоже!

Она говорила жестоко и холодно. В ее голосе была повелительность высшего к низшему. Бесконечная тоска, бесконечная горечь, бесконечная обида наполняли душу Николая. Он все еще держал руки Кэт, но ему хотелось отвечать ей беспощадно и грубо.

– А что, если ты ошибаешься? – спросил он. – Что, если я умею любить, как никогда не любила ты? Но мне мало твоей души, чистой, ясной, кристальной! Мне мало твоего бесполого чувства! Я хочу и той нежности, и той страстности. Вы сами разрываете мою любовь, единую, живую, на три части и клянете малость и окровавленность лоскутов. Это мне – презирать вашу мелочность, вашу узость. Да, я вернулся, но я вернулся сказать вам, что больше не раб вам, что вы больше не властны надо мной.

Кэт улыбнулась надменно и сказала ему:

– Мне теперь все равно. Я больше ничего не хочу от тебя. У меня была мечта увидеть всю полноту любви. У меня была безумная мечта увидеть торжество любви надо всем, – над страстью, над жалостью, над условностями. Но ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе было страшно огорчить свою жену она, пожалуй, умерла бы с горя! Ты не посмел отдаться своей любви ко мне, потому что тебе жалко было расстаться с поцелуями моей другой сестры! И еще, – тебе мешали разные обстоятельства жизни! Так вот я освобождаю тебя ото всех клятв, которые ты мне расточал. Если я не могла отдать своего существа той любви, какой я искала, я отдам его той смерти, какой хочу. Прощай!

Слова Кэт язвили душу Николая, как маленькие стрелы. Он уже не стоял перед Кэт на коленях. Между ними был стол. Сдавив руки на груди, Николай старался говорить тоже холодно, тоже жестоко.

– Зачем ты притворяешься? Ты думаешь, я не разгадал давно настоящего смысла твоих громких слов? Ты просто охраняешь свою девичью невинность. Ты боишься греха отдаться мужу своей сестры. Ты бережешь свою первую ночь для законного супруга.

Тогда Кэт перегнулась через стол, приблизив свое лицо к Николаю, так что он увидел свое отражение в ее зрачках. На этот раз в ее голосе была и злоба и насмешка.

– А ты верил, что я люблю тебя? Разуверься; я только делала опыт! Мне хотелось увидеть в твоей душе пламя истинной, все сожигающей любви. Ну, да! опыт не удался! Я напрасно принуждала себя выносить твои поцелуи. Я напрасно преодолевала дрожь отвращения, позволяя тебе обнимать себя. Твоя душа оказалась мельче и ничтожнее, чем даже я ожидала. Торжествуй, – ты обманул меня, прикинувшись большим, более достойным, чем был на самом деле.

Она захохотала.

Стоя друг против друга, в порыве взаимной ненависти, они вновь, как уже много раз в жизни, кидали друг в друга оскорблениями. Глаза Николая застилал туман, и образ Кэт то расплывался, то возникал вновь. И уже он не знал, она ли говорит ему яростные проклятия, или он за нее говорить их самому себе.

Вдруг странная мысль, как зарница, сверкнула в дали сознания Николая. Робко, неуверенно он протянул руку и коснулся руки Кэт.

– Кэт! Кэт! Это ты? – спросил он. – Или ты – призрак? Ведь не может быть, чтобы ты мне говорила все это? Ведь это все те думы, которые думались мне сегодня, в пути, в снежных полях? Ведь ты ничего из этого не могла знать? Отвечай!

И так же неожиданно, с измененным лицом, с беспредельной нежностью, с последней лаской, Кэт отвечала:

– Конечно, конечно, все это ложь! Есть только одна правда, что я люблю тебя. Но я не могу быть с тобой. И я пришла доказать тебе мою любовь.

Николай в руках Кэт увидел лезвие. Она поднесла кинжал к губам и поцеловала его. Потом раскрыла платье. Медленно погрузила клинок туда, где должно было биться сердце. Несколько мгновений она еще стояла, бледная, приоткрыв губы. Потом упала.

И тотчас Николая оставило то оцепенение, какое овладевает во сне, когда надо бежать. Он кинулся к Кэт, чтобы поднять ее, прижаться губами к ее ране, сказать ей, что любит только ее, – и очнулся.

Он был один в своем кабинете, в кресле. Лампа под металлическим, зеленым абажуром горела ясно и мерно. Кругом было тихо.

Входила ли к нему Кэт? Или все было бредом?

Он выпил еще вина. В виски стучало.

IV

После Николай долго сидел, сжимая голову руками. Он старался думать о чем-нибудь постороннем, неважном, чтобы победить свое волнение. «Потом, потом, – говорил он себе, – потом я разрешу все вопросы, а сейчас надо успокоиться, а то я сойду с ума». Но все те же мысли, все те же образы набегали на него, как волны в часы прилива на изглоданный ими камень.

Страшно быть наедине с своими мыслями, когда они приобретают вдруг независимую жизнь, нападают беспощадно и сражают длинными копьями обессилевшее сознание! Уйти бы отсюда, из этой одинокой комнаты, открытой всем видениям, – к свету, к голосу, к людям! Неужели не достаточно этого безмолвного зова души, чтобы кто-нибудь вошел, сжалился, утешил? У него больше нет сил, он просит о жалости.

И дверь тихо, чуть слышно отворилась. Вошла Лидия, нежными шагами любящей женщины, подошла, положила руки на плечо.

– Ты устал, Николай, ты болен, ложись в постель.

Он лихорадочно вцепился в ее руку. Он обернул к ней свое воспаленное лицо. В мире мучительных галлюцинаций как радостно видеть простое и кроткое лицо! Не легкое ли сияние вокруг этого лица, как у святых на рафаэлевых иконах?

Он прижался щекой к руке Лидии, он сказал ей, тихо, покорно:

– Да, Лида, я болен, я устал, я очень устал. Но не от сегодняшнего дня, а от всей жизни. Да, возьми меня, да, уведи меня. Но не из этой только комнаты, а из мучительств моей жизни. Я уступаю. Я признаю себя побежденным. Спаси меня, потому что только ты одна можешь спасти меня.

Ея глаза тихо наполнились слезами. Она бессильно опустилась у его ног, спрятала голову в его коленях, прошептала ему:

– Теперь ты просишь помощи у меня. А думал ли ты обо мне в те месяцы, когда я днем и ночью билась головой о стены, когда я часами лежала на полу, в жажде упасть ниц, еще ниже. Когда тебе приходило в голову ласкать меня, думал ли ты, что я почти помешалась от горя? А ты требовал, чтобы я улыбалась; ты спрашивал, неужели я не счастлива, почему я не радуюсь тому, что я с тобой? И я, покоряясь, стала как автомат. Я научилась смеяться, когда ты хотел смеха, повторять слова, какие ты мне подсказывал. Все, что было во мне моего, личного, ты вырвал. Ты опустошил мою душу. Чего же теперь ты ждешь от меня?