Илья Репин - Ольга Таглина

За такое произведение в магазине Павлова Илюше Репину платили полтора рубля. С какой осторожностью он нес свой ящичек, чтобы не разбить невзначай эти хрупкие писанки, переложенные ватой!

Увы, за столь ювелирную работу плата была совсем небольшой, но Илья был более чем доволен, настолько это было важно для семьи.

«Скучно и тяжело вспоминать про это тяжелое время нашей бедности, – признавался Репин. – Какие-то дальние родственники даже хотели выжить нас из нашего же дома, и маменьке стоило много стараний и много слез отстоять наши права на построенный нами для себя на наши же деньги дом… Все родные нас покинули, и некому было заступиться…»

Только с возвращением отца жизнь большого семейства Репиных наконец переменилась к лучшему. У Ефима Васильевича дела пошли хорошо, и благодаря этому Илья стал ходить в корпус топографов и начал учиться чистописанию.

Репин так описывает место своей учебы: «…после долгих ожиданий и мечтаний я попал, наконец, в самое желанное место обучения, где рисуют акварелью и чертят тушью, – в корпус топографов; там большие залы были заставлены длинными широкими столами, на столах к большим доскам были прилеплены географические карты, главным образом частей украинского военного поселения; белые тарелки с натертою на них тушью, стаканы с водою, где купаются кисти от акварельных красок, огромные кисти… А какие краски! Чудо, чудо! (Казна широко и богато обставляла топографов, все было дорогое, первого сорта, из Лондона.) У меня глаза разбегались.

…По стенам висели также огромные карты: земного шара из двух полушарий, карта государства Российского, Сибири и отдельные карты европейских государств. Мне почему-то особенно нравилась карта Германского союза и Италии. Но больше всего мне нравилось, что на многих тарелках лежали большие плитки ньютоновских свежих красок. Казалось, они совсем мягкие: так сами и плывут на кисть».

Так начинался долгий путь гениального художника.

Три года мальчик учился в чугуевском корпусе военных топографов, старательно упражняясь в живописи, тщательно изучая натуру, тренируясь в рисунке.

С тех пор сохранилась лишь одна-единственная акварель, нарисованная им во время учебы, – «Вид на школу военных топографов в Чугуеве». Сегодня эта бесценная работа находится в экспозиции Третьяковской галереи.

С упразднением военных поселений школа военных топографов была закрыта, и Илья продолжил профессиональную учебу у местного иконописца И. Бунакова. Вместе с ним он расписал не одну церковь в соседних деревнях. Это была хорошая практика, а Репин всегда был прилежным и творческим учеником.

Позже Илья Ефимович вспоминал, что когда он еще мальчиком лет двенадцати-тринадцати копировал на железе икону Александра Невского у своего учителя живописца Бунакова, приехал некий академик немец Ленник из Полтавы – пригласить кого-нибудь из чугуевских живописцев для своих иконостасных работ. Зайдя в мастерскую, где работали два мастера – хозяин и Репин, – он стал нахваливать юного художника, уговаривать его, чтобы он отпросился у родителей и поехал с ним в Полтаву. «Я вас не оставит, я вас в Академию поместит… ваш не будет проиграль, выграль будет…»

И хотя Илье очень хотелось уехать, чтобы учиться дальше, он понимал, что для настоящей высокопрофессиональной учебы время еще не пришло.

Через два года, почувствовав способность самостоятельно работать уже на правах мастера, пятнадцатилетний подросток ушел от Бунакова. За спиной у него были первые рисовальные уроки у Трофима Чаплыгина, создание пасхальных писанок для магазина Павлова, многочисленные рисунки, церковные росписи.

Молодой Репин быстро рос в творческом плане – он был талантлив и очень много работал. Но стоит признать, что не оставляла его и госпожа Удача. Позже художник писал: «Мне было пятнадцать лет, и тогда уже так же везло, как и впоследствии: я всегда был скоро отличаем, и моя благодетельная судьба не скупилась одаривать славой мои труды в искусстве. Часто мне даже совестно становилось за незаслуженность моего счастья».

Заслуженным или незаслуженным было это счастье – не нам судить… Понятно, что ничего случайным не бывает. Да, была удача, но был и самоотверженный труд, жажда самосовершенствования, способность отказаться от всего остального в пользу творчества.

За четыре года самостоятельной работы Репин написал множество портретов родных и знакомых, участвовал в росписи Малиновской церкви, работал на иконописных работах в Купянском уезде и в Воронежской губернии. Он показал себя наблюдательным художником, для которого правда жизни превыше всего. Он считался в Чугуеве самостоятельным мастером, и случалось, что за ним приезжали подрядчики за сто-двести верст и звали на работу «в отъезд». Роспись церквей и иконостасные образа были весьма востребованными, правда, платили за них мало, а подрядчики часто прогорали, потому что их было слишком много.

К 1859 году у мальчика была одна мечта – поехать в Петербург в Академию художеств: «…меня разбирали опять и опять мечты о Петербурге… Хотелось даже плакать от тоски… Да полно, есть ли он на свете, этот Петербург? Может быть, это все одни россказни». Он потратил много сил, чтобы вырваться из бедности и завоевать себе право учиться дальше. Заработав деньги на дорогу в Петербург, в 1863 году Илья покидает родину, чтобы осуществить свою мечту. Но навсегда, на всю жизнь сохранил художник любовь к тем местам, где он родился и вырос. Позже в переписке с Львом Толстым Репин напишет: «Здесь, в Чугуеве, – я так наслаждаюсь красотами природы!! Что за диво!!! И я никогда не предполагал, что я родился и провел детство, отрочество и юность среди такой необыкновенной и грандиозной природы!»

Вот как вспоминает художник места своей молодости: «В то время Чугуев начал сильно процветать и богатеть. Летом на царские маневры съезжалось туда много господ не только из столиц, больших ближайших городов, но также и из помещичьих имений, где каждый неограниченный повелитель своих деревень, иногда многих тысяч душ, устраивался дома по-царски, а в городе занимал лучшие дома под постоянные квартиры, задавал пиры и, следовательно, давал шибко торговать купцам самых лучших магазинов. И лавки наши все увеличивались в числе и щеголяли лучшими продуктами.

Мастерские всех родов и статские и военные портные были завалены работой. Ночи напролет многие места Чугуева и его окрестности оглашались звуками музыки бальных оркестров, большею частью в садах на танцевальных «ротондах».

Да, в Чугуеве жилось весело: даже в самых бедных и многочисленных (как же иначе?) помещичьих дворнях часто слышалась повторяемая крепостными на разные лады пословица: «Хоть есть нечего, так жить весело».

Лично моя жизнь этого времени была также самая веселая. Подростком, за компанию с сестрою, я попадал на балы и вечера молодежи, на маевки в самое цветущее время весны в Староверском лесу, с хорами трубачей. Дикий терн, дички груши, черешни и вишни – все сады бесконечного южного склона от Осиновки и Пристена до самых «Матерей», облитые, как молоком, обильными букетами цветов, – все улыбалось нашим весельям вскладчину.

Нашим излюбленным местом был Староверский лес, по южному склону к Донцу.

…Детьми лет пять ранее мы целой оравой пировали свои пиры в заповедных тенистых прохладах Староверского леса. Приносили с собой пирожки и всякие домашние лакомства, запивали их медом, разведенным на ключевой воде староверской криницы…»

Деньги на поездку в Петербург появились благодаря работе на Луганщине – Репина пригласили в село Сиротино Троицкого района для росписи иконостаса церкви Введения Богородицы в храм. Искусствоведы считают, что Илья Ефимович оставил после себя в Сиротино большое творческое наследие. Поскольку жалованье ему, как и другим художникам, выдавали редко, а жить на что-то надо было, он подрабатывал в свободное время тем, что писал под заказ местных крестьян небольшие иконки-образки.

В своей автобиографической книге «Далекое близкое» Илья Ефимович очень тепло и сердечно говорит о пребывании в Сиротино, о людях, с которыми там познакомился и подружился. «В Сиротине я имел успех со своими образами, – вспоминал он. – Я пользовался, конечно, необходимыми указаниями и канонами, по которым пишется всякое изображение святых или целых сцен (у каждого живописца сундучок наполнен гравюрами), и был поощряем доверием и интересом всего прихода и даже своего подрядчика, который хвалил меня не только из собственной заботы об успехе общего порядка, но и потому, что действительно любил живопись и сам был живописцем не без способностей.

Все мужики, и особенно староста Семен, побывали у меня на лесах и даже вблизи подолгу разглядывали мои образа, каких они прежде никогда не видывали. А я, подбадриваемый вниманием, ощутил в себе большую смелость и свободу творчества, и кисти мои вольно играли священными представлениями: я позволял себе смелые повороты и новые эффектные освещения сцен и отдельных фигур. Свежесть и яркость красок, необычная в религиозной живописи, была для меня обязательна, так как мои образа публика видела только снизу, на расстоянии трех-пяти сажен. Видевшие же работу близко у меня на лесах еще более дивились: как это издали «оказывается» так тонко и хорошо, хотя вблизи другое».