На грани жизни и смерти - Николай Паниев

Тетка Лукерья, открывшая ему дверь, всплеснула руками. Она была здесь и за уборщицу, и за истопницу, обстирывала своих постоятельцев, грела им чай...

Отряхивая веником снег с тулупа Балева, не переставая сокрушаться, говорила:

— Гляжу, батюшки мои, не человек движется, а снежная гора. Кто, думаю, этот горемыка, небось продрог до костей. Ан это свой... Ну я тебя, родимый, живо чайком горяченьким напою, вот и отойдешь, согреешься.

— Точно така! — сказал Христо Балев по-болгарски и улыбнулся. Это было его излюбленное выражение, которое всем было понятно без перевода.

Однако долго распивать чай и греться у печки не пришлось. На столе он увидел записку. Иван Пчелинцев писал: «Христо, приходи в театр. Не пожалеешь. Тетя Лукерья объяснит, как добраться». Расспросив у тетки Лукерьи дорогу к театру, Христо Балев облачился в тулуп и вышел.

На улице он бросил взгляд на большой особняк напротив с темными зашторенными окнами. Когда ему сказали о представлении, у него мелькнула мысль об актрисе, которая жила в этом особняке: «Интересно, будет ли она?»

Небольшой частный театр, где прежде выступала любительская труппа, вскоре после революции распахнул свои двери перед красногвардейцами, матросами, рабочими... Для большинства этих зрителей даже такой театр с маленькой сценой, обветшалым занавесом и простыми стульями был невидалью — они входили в зал, охваченные непривычной робостью. Артисты-любители старались вовсю, и благодарные зрители награждали их бурными аплодисментами. Нынешним же вечером, как понял Христо, будут выступать настоящие артисты, среди которых немало знаменитых.

В театре были две ложи, напоминавшие простые загородки, — они предназначались для почетных гостей. В левой ложе расположилась группа мужчин в гражданской одежде. Большинство из них были иностранцы, активно участвовавшие в русской революции. В другой, справа, сидели мужчины и женщины, многие из которых были хорошо известны сидевшим в зале по встречам в штабе революции — Смольном.

На сцену вышел мужчина в кожанке и громко, словно он выступал на большом солдатском митинге, обратился к залу:

— Товарищи революционные солдаты и матросы, рабочие красного Питера! Разрешите от имени народного комиссариата просвещения приветствовать вас, дорогие новые хозяева нашего рабоче-крестьянского, солдатско-матросского театра.

Сразу было видно, что человеку в кожанке часто приходилось держать речи. Привыкшие к митингам и собраниям зрители встретили его слова шумными рукоплесканиями. Воодушевленный таким приемом оратор продолжал:

— Дорогие товарищи, перед вами, новыми хозяевами, сейчас выступят артисты театров революционного Петрограда. Разумеется, те, кто понял и принял нашу революцию. Они уполномочили меня передать вам, дорогие товарищи, боевой сердечный привет!

Иван Пчелинцев наклонился к Христо Балеву и, стараясь перекрыть гром аплодисментов, сказал:

— Она будет непременно! А как же без нее?

Мужчина в кожанке торжественно объявил:

— Первым делом будет исполнена сцена из знаменитого балета великого русского композитора това... Чайковского Петра Ильича под названием «Спящая красавица»...

Иван Пчелинцев сильно толкнул Балева в бок:

— Ну что я говорил!

В креслах оркестра, только наполовину занятых музыкантами, появился худой как жердь дирижер. Не успел он поднять свою палочку, как вдруг на сцену выбежала балерина. Дирижер с растерянным видом опустил палочку. Конфуз! Такого еще не бывало. По ложам пробежал шумок. Почему балерина очутилась на сцене, не дождавшись музыкального вступления?

Женщина на сцене прижала руки к груди, с заметным волнением начала говорить:

— Я балерина, поэтому у меня свой язык, свой способ общения со зрителями. Это язык танца, язык движений.

Христо Балев, невольно приподнявшись, впился немигающим взглядом в балерину. Она продолжала:

— Но сегодня, когда я увидела вас, моих новых и, надеюсь, постоянных зрителей, мне захотелось поговорить с вами другим, более понятным языком... языком поэзии. Я не драматическая актриса, стихов со сцены не читаю. Но очень люблю стихи. С детства... Стихи и песни. Детство мое прошло в деревне, возле Твери. Здесь, наверное, есть мои земляки, тверские?

— Есть! Имеются! — раздались голоса из зала.

Один матрос, парень неробкого десятка, вскочив с места, весело крикнул:

— Тверяки... они везде! А как же! Давай, землячка, не робей!

Зал одобрительно загудел.

— Мне хочется прочесть одно стихотворение, я думаю, что оно вам понравится. Оно посвящено нашему городу и написано совсем недавно. Вот послушайте...

Леопольд Гринин стоял у окна, медленно водя пальцем по причудливым узорам, нарисованным морозом на стекле. Улица была пустынна. Вдруг он увидел толпу вооруженных людей, которая двигалась по заснеженной улице. Леопольд быстро отдернул руку, будто стекло вмиг раскалилось и обожгло пальцы. «Не иначе как идут усмирять, а может, кого-нибудь и... к стенке», — подумал он. Вид этой темной массы на фоне белого безмолвия вызвал в душе щемящую тревогу. Мимо особняка часто проходили такие толпы. За эти немыслимо перевернувшие всю его жизнь осенне-зимние месяцы Леопольд перевидал немало вооруженных людей. Но ему хотелось верить, что эта чернь с винтовками, тяжеленными деревянными маузерами и бомбами на кожаных поясах непременно уберется из города, исчезнет, как дурной сон. Правда, крушение новой власти почему-то затягивалось, и это вселяло тревогу. Большевикам поначалу давали пять-шесть дней существования, потом прибавили месяц, накинули еще один. Но должен же быть конец этому! Леопольд надеялся, что этот конец удастся положить европейским союзникам, которые вначале было ограничились тем, что подняли большой шум в прессе по поводу большевистского переворота, но теперь обещают силу свою показать, мощью оружия восстановить вековой порядок в России. Россия знавала смутные времена, но черни никогда не удавалось надолго взять власть...

Его размышления были прерваны появлением еще одной толпы, которая была больше первой и запрудила всю улицу. Леопольд не на шутку забеспокоился. Что происходит? Солдаты и матросы шли спокойно, не торопясь, и у Леопольда мелькнула мысль, что они идут на какое-то свое сборище. Наверное, опять будут митинговать, орать «Да здравствует!» и «Долой!». Ох, дались им эти два слова! Повсюду только их и слышишь, словно в русском языке нет иных слов! Даже люди его круга нет-нет да и вставят эти словечки в свою речь. Да что говорить о других! Он вчера за обедом выкрикнул «Долой!» по адресу большевиков, временно захвативших власть, на что Анна не без иронии заметила, что он не на митинге. Вспомнив об Анне, Леопольд задумался: почему это она сегодня так поспешно, никому ничего не сказав, куда-то уехала? Интересно, возвратилась ли она? Леопольд быстро накинул на плечи стеганый халат и вышел из комнаты. В гостиной никого не было. Пойти к Дине спросить? Нет, надо выдержать характер: он на нее обижен, в последнее время она держится с ним ужасно. Оставался Кирилл. Но если брат засел на сочинительство стихов, то к нему лучше не соваться. Да и дверь в комнату брата была заперта Черт побери, в этом доме не найдешь живой души! Леопольд, мысленно продолжая проклинать все на свете, уже было направился к дверям своей комнаты, как вдруг из детской появился Костик, протирая кулачками заспанные глаза.