Месть Розы - Майкл Муркок

Однако и по сей день Мелнибонэ могло бы существовать, пусть одряхлевшее и слабое, если бы собственный владыка не предал его.

И сколько бы Элрик ни твердил себе, что Сияющая империя была обречена и без него, в глубине души он знал, что лишь его неуемная жажда мести и любовь к Симорил низвергли башни Имррира и сделали мелнибонийцев бродягами в мире, которым они правили прежде.

Это часть его горького бремени – знать, что Мелнибонэ пало жертвой не принципов, но слепой страсти…

Элрик намеревался проститься со своей временной союзницей, но что-то в ее озорных глазах привлекло его, и, когда она попросила проводить ее до лагеря, он согласился; после чего графиня предложила отведать вина у нее в шатре.

– Хотелось бы еще пофилософствовать, – сказала она. – Мне так недостает умного собеседника.

И он провел с ней эту ночь и еще много ночей. От тех дней ему осталась память о беспричинной радости и красоте зеленых холмов, поросших кипарисами и тополями, во владениях Гайи, в Западной провинции Анакхазана.

Однако когда оба они отдохнули и стали искать способа удовлетворить свои духовные устремления, стало очевидно, что потребности Элрика и графини различны, и потому он распрощался с ней и ее друзьями и отправился в путь на прекрасном коне, ведя на привязи еще двух вьючных лошадей. Он держал путь в Элвер и дальше – на Неведомый Восток, в неисследованные земли, надеясь обрести душевный покой в том краю, что не напоминал бы ему о безвозвратно утраченном прошлом.

Он тосковал по башням, изысканным творениям из камня, упиравшимся, точно острые пальцы, в пылающее небо Имррира; он скучал по живости ума и небрежной, веселой свирепости соплеменников, их понятливости и непроизвольной жестокости, которые казались ему вполне нормальными в те времена, когда он еще не стал человеком.

Он тосковал, хотя его дух и взбунтовался и поставил под сомнение право Сияющей империи править этими полудикарями, человеческими существами, которые, словно саранча, расселились повсюду на Севере и Западе, на землях, именуемых ныне Молодыми королевствами, и даже со своим жалким колдовством и жалким воинством осмелились бросить вызов императорам-чародеям, чьим последним потомком он был.

Он тосковал, хотя и ненавидел надменность и гордыню своего народа, его готовность прибегнуть к самым невероятным жестокостям ради власти над миром.

Он тосковал, хотя его и сжигал стыд – чувство, неведомое его расе… Душа его тосковала по дому и всему тому, что он так любил или, вернее, ненавидел – ибо в этом Элрик был похож на людей, среди которых жил в настоящее время: он скорее готов был держаться за привычное и знакомое, хоть оно и тяготило его, нежели принять нечто новое, пусть даже обещавшее свободу от наследства, которое сковывало его по рукам и ногам и в конечном счете должно было уничтожить.

Тоска эта усиливалась в его душе, питаемая одиночеством, и альбинос поспешил оставить позади Гайи, истаявшее воспоминание, и отправился в направлении неизвестного Элвера, на родину своего друга, где доселе ему еще не довелось побывать.

Вдали виднелись холмы, именуемые в этих краях Зубами Шенкха, местного демона-бога, и Элрик по караванному пути направился к нескольким домишкам, окруженным стеной из бревен и глины; место это называлось великий город Туму-Каг-Санапет Нерушимого Храма, столица Беззакония и Несчитанных богатств, – именно так его назвали Элрику. Вдруг мелнибониец услышал за спиной протестующий возглас и, обернувшись, с удивлением увидел, как с ближайшего холма кто-то летит вверх тормашками, а впереди из невесть откуда взявшейся грозовой тучи несутся серебряные стрелы молний. Лошади альбиноса заржали и в страхе попятились. Золотисто-алое сияние разлилось по небосводу, словно наступил рассветно тут же померкло; взвихрились синие и бурые смерчи, стаей спугнутых птиц разлетевшиеся по сторонам… а затем и они исчезли, оставив лишь пару облачков в уныло обыденном небе.

Решив, что явление это достаточно необычно и заслуживает большего, чем обычное его рассеянное внимание, Элрик подъехал к невысокому рыжеволосому человечку, с трудом выбиравшемуся из канавы на краю серебристо-зеленого поля. С опаской посмотрев на небо, незнакомец попытался запахнуться в потрепанный плащ. Плащ, однако, не сходился на нем, но не потому, что был мал, – все карманы его, наружные и внутренние, были битком набиты книгами. На человеке были серые клетчатые штаны и высокие черные ботинки на шнурках; когда он согнул ногу, чтобы рассмотреть прореху на колене, оказалось, что у него носки ярко-красного цвета. Лицо с жидкой бородкой было бледным и веснушчатым, но на нем горели голубые глаза, внимательные и по-птичьи настороженные. Похожий на клюв нос придавал ему сходство с огромным и необыкновенно серьезным зябликом. При виде Элрика он поспешил отряхнуться и с беззаботным видом двинулся к альбиносу.

– Как ты полагаешь, господин, соберется ли дождь? Я вроде как только что слышал удар грома. Меня даже с ног сбило. – Незнакомец немного помолчал, оглядываясь в недоумении. – Кажется, я держал в руке кружку эля. – Он почесал взъерошенную голову. – Ну да, сидел себе на скамейке у «Зеленого друга» и пил эль… А глядя на тебя, сэр, я бы не сказал, что ты свой в Патни. – Человек опустился на поросшую травой кочку. – Боже правый! Похоже, я опять переместился! – Он взглянул на Элрика и, похоже, узнал его. – По-моему, сэр, мы где-то встречались. Или ты просто был темой моих стихов?

– Боюсь, я не совсем тебя понимаю, – отозвался альбинос, спешившись. Чем-то этот странный, похожий на птицу человечек привлекал его. – Меня зовут Элрик из Мелнибонэ, и я просто скиталец.

– Мое имя Уэлдрейк, сэр. Эрнест Уэлдрейк. Я тоже немало попутешествовал, хотя и не по своей воле: покинул Альбион, прибыл в викторианскую Англию, где ухитрился даже прославиться, затем оказался в елизаветинской эпохе. Понемногу начинаю привыкать к этим внезапным перемещениям. Но кто же ты такой, господин Элрик, если не из театрального мира?

Едва понимая половину из того, что наговорил незнакомец, альбинос тряхнул головой.

– Я вот уже некоторое время как наемник. А чем занимаешься ты?

– Я – поэт! – Уэлдрейк напыжился, принялся рыться по карманам в поисках какого-то тома, а не найдя, развел руками, словно показывая, что не нуждается в верительных грамотах, и сложил на груди тощие руки. – Я был поэтом и воспевал и двор, и сточные канавы, это известно всем. И до сих пор жил бы при дворе, когда бы доктор Ди не возжелал продемонстрировать мне наше греческое прошлое. Что, как я потом узнал, было невозможно.