Голос ангельских труб - Инна Бачинская

Шибаев выпрямился, раздумывая, что же делать. Хмель мгновенно выветрился, голова стала пустой, как воздушный шарик, – даже потоки воздуха ощущались внутри, и спать уже не хотелось. Он прислушался. По коридору сновали официанты, поминутно хлопали двери. Из зала урывками доносилась музыка и пьяные голоса. Шибаев дождался паузы и выскользнул из своего укрытия. Нечистой салфеткой, случайно завалявшейся в кармане, провел по ручке двери. Сунул салфетку обратно и пошел по коридору, прикидывая, где кухня. Мельком пожалел о кожаной куртке, оставшейся на спинке стула в зале. Для достоверности он шарил в карманах в поисках неизвестно чего – то ли зажигалки, то ли сигарет. Посторонился, пропуская официанта, пробегавшего мимо. Пошел за ним, надеясь, что где-то там может оказаться выход.

Дверь из двух качающихся половинок, как в салуне из кино про Дикий Запад, вела на кухню, где жарилась, булькала, шипела и шкворчала на громадных сковородках и в кастрюлях разная снедь, гремела посуда, из кранов били струи воды, вспыхивали, треща, столбы адского пламени, а в воздухе стоял убойный запах готовящейся еды и отборный мат поваров и посудомойщиков.

– Сюда нельзя! – заорал краснорожий распаренный тип в несвежем халате, возникая перед Шибаевым, как черт из табакерки. Тот молча отодвинул краснорожего и, лавируя, быстро двинулся к двери в конце кухни, распахнутой в ночь. – Эй! – кричал краснорожий, побежав следом. – Нельзя, ты че, не понял?

Шибаев, следуя законам ускорения, летел к выходу, опрокидывая на своем пути какие-то грохочущие кастрюли и спотыкаясь о ящики с помидорами и зеленью. Краснорожий упал, зацепившись фартуком за угол оцинкованного стола, и разразился ругательствами. Кто-то еще бросился за Шибаевым. Остальные, полуголые, распаренные и потные, пялились, оставив работу и не предпринимая ни малейших усилий к поимке беглеца.

Шибаев выскочил из преисподней в довольно теплую октябрьскую ночь и быстро пошел прочь, минуя полутемные задворки, огромные черные мешки с мусором, решетки запертых наглухо калиток и ворот. Несмотря на поздний час, было светло и довольно многолюдно. Народ неторопливо гулял. Над улицей, опираясь на толстые лапы-колонны, крышей висела эстакада, по ней ежеминутно грохотали поезда. Шибаев заставил себя замедлить бег, приноравливаясь к прогулочному шагу прохожих. Он оглянулся на яркие огни «Старой Аркадии», куда около двух часов назад привел его Лёня. «Поужинаем, – сказал он. – Обмоем твой приезд. Расскажешь, как там дома». Чемодан с нехитрыми пожитками Шибаев оставил в мотеле в пустынном квартале Кони-Айленда, куда Лёня доставил его из аэропорта. Пока Шибаев умывался в туалете, Лёня походил по комнате, выглянул из окна, посидел на широкой кровати, накрытой голубым стеганым покрывалом. Потащил его в ресторан, заметив, что ужин оплачен. «Сегодня гуляем, – сказал Лёня, – а завтра поговорим».

Шибаев, не торопясь и сунув руки в карманы пиджака, шагал вдоль грохочущей эстакады. Лёня, заколотый, сидел под вешалкой в подсобке ресторана, а те, кто это сделал, сейчас, вероятно, ищут его, Шибаева, – такова расстановка сил на данный момент. Можно, конечно, взять такси и убраться с Брайтон-Бич, благо деньги есть. Но Шибаев помнил, как работает американская полиция и, в отличие от Лёни, не считал копов придурками. Если поднимется шум, вызовут полицию. Если поднимется шум… Если.

Шибаев рассматривал ситуацию, в которой оказался, поворачивая ее так и этак. Наверняка поднимется, решил он наконец, иначе не стали бы мочить Лёню в ресторане, есть много других укромных мест. А сделано это с прицелом в него, Шибаева: вместе пришли, потом оба вышли, потом одного нашли в подсобке заколотым, а другой исчез. И официанты вспомнят, как он торчал в коридоре, поджидая дружка, и как ворвался на кухню, сбивая с ног обслугу. И пойдет писать губерния! Полицейские опросят водителей такси и обязательно выйдут на того, кто вез подозреваемого и высадил в определенном районе. И что дальше? А ничего. Он растворится в большом городе Нью-Йорке – ищи-свищи. Сделает свое дело и… Если только ему дадут сделать это самое дело. Его ждали – конспирация ни к черту не годится, и теперь не узнать, с чьей подачи он прокололся. Лёнька? Или в окружении заказчика завелся крот? Его, Шибаева, красиво подставили, намереваясь красиво убрать руками полиции.

Он продолжал неторопливо идти в никуда, рассматривая вывески на русском и прислушиваясь к русской речи с обилием американизмов. Необычное для октября влажное густое тепло, наплывающее с океана, шарканье шагов и грохот поездов по эстакаде, странный язык – мир вокруг казался ему ненастоящим, бутафорским.

О, Брайтон-Бич, многократно воспетый в художественной литературе, а также с эстрады! Даже, если не прибавить ничего больше, то у всякого мало-мальски зрелого и читающего художественную литературу, а также прессу человека, к тому же обремененного житейским опытом, возникнет перед мысленным взором образ этого необычного места. Маленькая Одесса, маленькая Россия, государство в государстве со своими законами, обычаями и нравами, своим сочным языком и колоритной публикой… Именно публикой, потому что шумный, неунывающий, предприимчивый Брайтон-Бич похож на театр с грязноватыми декорациями и пестрым реквизитом, разношерстными пьесами, актерами и статистами в сверкающих нарядах из театральных костюмерных и программками на местном новоязе.

Брайтон-Бич – это не только театр с вечной пьесой, одной-единственной – «Смотрите, как нам тут хорошо!» Это еще ярмарка, где можно купить все – от валерианки отечественного розлива до медалей последней мировой войны.

И обжорка с обилием копченого, маринованного, жареного, сочащегося жиром и сиропом. Еда, еда, еда – море еды, до полного изнеможения, спирания дыхания и обморока.

И дух – гордость новых американцев, с их «God Bless America»[1] – новая родина, и скрытая, загнанная глубоко внутрь ностальгия по настоящей родине у некоторых, признаваться в которой неприлично, но она иногда сосет и тянет, как зажившая лишь недавно рана, маскируемая высокомерным любопытством – как там, на бывшей родине? – и чувством превосходства: мы тут, в свободной стране, а они там, где и были, неудачники.

И язык – смачный одесско-американский новояз, вариант великого и могучего, особый сленг, особая мелодия, такая же щедрая, сочная и колоритная, как и все здесь.

И марш «Прощание славянки», исполняемый на аккордеоне фальшиво и душевно старым человеком, а другой, его ровесник, тут же рядом, торгует нехитрым товаром – разной мелочовкой, вроде тройчатки, бутылочек с зеленкой, валокордином, разложенной на коврике прямо на тротуаре. И другие старики с медалями последней мировой во всю грудь в погожий день на бордвоке[2], под навесом от солнца, с бесконечными разговорами за политику, Израиль, терроризм, возможную (упаси Бог!) войну и успехи детей.

И забытый, из детства, запах горячих, с пылу с жару, бабушкиных пирожков с картошкой, капустой, мясом, вишнями, смешанный с влажным густым духом океана, с запахами укропа, дынь и клубники из зеленных лавок.

И матрешки, самовары, книги, песни, кинофильмы – в новом доме, как в старом. И меноры[3].

Золото, самоцветы, меха, дубленки – много и все сразу.

Пышность праздников – бар-мицв[4], свадеб, юбилеев. Невыносимый блеск вечерних туалетов, обнаженные спины, скромное обаяние бриллиантов на каждом пальце обеих рук… «Хава нагила», «Семь-сорок», «Тройка с бубенцами», цыганочка – для понимающих, и современная попса для молодняка.

Все знакомы. Все дружат. Были знакомы еще там. Окликают друг друга по имени, останавливаются, надолго перегораживая тротуар, громко обмениваются новостями. Прогуливают собачек.

Всего в избытке на Брайтон-Бич, маленьком филиале Союза, маленькой Одессе, маленькой России: еды – обычной и кошерной, тела, золота, суеты, вальяжности, крика, музыки, праздников, собачек, успехов и неудач.

Глава 2. Новые знакомства

Свернув в боковую улочку, Шибаев сразу вышел к океану, почувствовав впереди ворочающееся живое марево. Длинный деревянный настил на сваях – бордвок – тянулся вдоль берега. От океана его отделяла широкая полоса пляжа, слабо светлеющего в огнях ресторанов и баров. Шум поездов здесь не слышался, было почти безлюдно – одинокий мужчина прогуливал собачку, да пробежал молодой негр в белых трусах и белых кроссовках – почти человек-невидимка. Долетала негромкая музыка из прибрежных ресторанов.

Шибаев спустился по ступенькам и, увязая в песке, обходя жестянки из-под кока-колы и пива, прочей нечистой дряни, побрел к океану. На пляже не было ни души. Океан шевелился и дышал в темноте, равномерно ударяя в берег мелкой сверкающей волной. Шибаев оглянулся – яркая реклама ресторанчиков заканчивалась через метров пятьдесят, и дальше светили лишь уличные фонари. Деревянный тротуар, изгибаясь дугой, уходил далеко влево, а справа ограничивался не то строением, не то стеной – в темноте не разглядеть.