Налево пойдешь - коня потеряешь - Рауль Мир-Хайдаров

Водопровода в кишлаке не было, и жители пользовались водой из небольшой речушки -- Кумышкан, что означает Серебрянка или Серебряная, хотя вода в ней желтая, илистая, и нелогично называть ее столь ласковым русским именем. Не прижилось название, хотя многие и пытались поначалу перекрестить реку, пока однажды озорная табельщица Соколова в досаде не выпалила: "Да какая же она Серебрянка -- Хуанхэ настоящая!" И как в точку попала -- стали речку называть на китайский лад.

К речке выходило двенадцать кишлачных улиц, и вдоль каждой из них тянулся из реки арык, из которого брали воду для питья, полива огородов -- в общем, целая мини-ирригационная система с запорами, задвижками. На каждой улице свой мираб -- человек, ответственный за состояние арыка: чтобы содержался в чистоте, не заливало огороды, не падал уровень. Протекал арык и мимо чайханы, неся свои мутные воды.

Рашид умылся арычной водой, отстоявшейся за ночь в оцинкованной бадье для кипячения белья, причесался, но бриться не стал -- у него уже курчавилась заметная борода, на манер "кастровской", столь популярной у горожан-сборщиков. Утренняя процедура утомила его, и он присел на скамейку у арыка. Вдали, за кишлаком, длинной рваной цепочкой шли на дальние поля сборщики, и его молодое цепкое зрение, не ослабленное болезнью, видело далеко окрест, как такие же цепочки, из других улиц, тянулись на другие поля, в другие стороны.

Давлатов -- сборщик со стажем, нынешний сезон у него двенадцатый, и из всей хлопковой страды он любил именно поздние погожие дни осени, когда поля уже убраны и осталась малость, самые дальние карты. Он обычно замыкал цепочку товарищей и шел не спеша, всегда один, наедине со своими мыслями.

Думалось в утренние часы светло и приподнято, жизнь казалась удачной, и все впереди виделось ясно, как в прозрачном воздухе осени. И чем дальше приходилось идти на неубранные поля, тем радостнее становилось у него на душе. Цепочка растягивалась, распадалась на компании, группы, парочки; были и такие, что тоже, как он, шагали в одиночку, но Рашид безошибочно интуитивно вымерял шаг и всегда шел последним, держа определенную дистанцию.

Нет, он не был молчуном, человеком скрытным, любящим уединение, наоборот, вокруг них с Баходыром на хлопке все и хороводились. На обед, с обеда, вечером с поля он никогда не возвращался один, но утренние часы, дальнюю утреннюю дорогу никогда не делил ни с кем, даже с Баходыром.

Сегодня воздух был особенно свеж, хрустально чист, так что вдали четко обозначились контуры Чаткальского хребта, а ведь еще неделю назад гляди не гляди в сторону гор -- даже самую высокую горную гряду не разглядеть. Кудесница-осень, словно подставив подзорную трубу, приблизила самые дальние дали.

-- Думать должен здоровый человек, а больному мысли противопоказаны, безрадостными могут оказаться,-- сказал Баходыр, неожиданно появившийся за спиной. -- Идем завтракать...

И, бережно взяв товарища под руку, повел его к длинному столу, где еще недавно сидели сборщики.

-- Лепешки... Горячие! -- радостно воскликнул Рашид, и лицо его оживилось, посветлело.

-- Со свежими сливками в самый раз,-- ответил, улыбаясь, Баходыр и пододвинул к нему небольшую пиалу, наполненную каймаком -- густыми домашними сливками.

"Так вот где он пропадал",-- благодарно подумал Давлатов, представив, как обегал Баходыр соседние дворы, выбирая для него любимые лепешки.

-- Спасибо, Баходыр... -- сказал он и добавил шутя: -- Рискуешь должностью, балуешь друзей в отсутствие бригады.

Но по глазам было видно, что он рад и лепешкам, и вниманию друга.

За завтраком они не засиделись -- подкатила запыленная колхозная машина, и Баходыр с помощником уехали в райцентр за хлебом и продуктами для бригады.

Давлатов остался с Саматом, самым молодым из поваров, ему весной только в армию идти, он на кухне больше за истопника, водоноса, да и порядок во дворе за ним. Разница в десять с небольшим лет для Самата словно пропасть, разговор у них не клеился, да и дел у парня невпроворот, и Рашид остался за столом один.

Уходя, Самат услужливо, как старшему, заварил свежий чай в небольшом фарфоровом чайнике. Благо трехведерный титан, который они между собой называли самоваром -- он и в самом деле работает по принципу самовара,--кипит едва ли не круглосуточно. Поставив чайник перед Рашидом, парень исчез в дровяном сарае, откуда сразу же раздались глухие удары колуна, тяжело идущего в вязкой, сыроватой лиственнице.

Хоть и хороши были горячие лепешки, да и чай из кипящего самовара с отстоявшейся водой из горной речки ароматен, аппетита не было. Рашид нехотя вымазал каймак кусочком лепешки, не ощущая привычного сладковатого вкуса.

Его взгляд упал в соседний двор, где на привязи стояла пегая корова. Глаза у нее были грустные, усталые, наверное, как у него, измученного болезнью. "Может, каймак от этой коровы, и она осуждает мое равнодушие?" --подумал Рашид и улыбнулся.

Корова лениво мотнула головой, повернулась к нему тощим, в навозе, задом и утробно, тоскливо заревела.

И вдруг его пронзила неожиданная мысль, от которой он вздрогнул и опрокинул пиалу с чаем. Хорошо, что, пока он разглядывал корову, чай успел остыть. Вздрогнул он не только от странной мысли, а скорее оттого, что мысль такая пришла в голову впервые, а ведь это у него не первая осень в узбекском кишлаке.

"Почему только сейчас я увидел это?" -- спросил себя Давлатов.

"Взрослеешь",-- сказал бы отец.

"Болен, оттого и маешься чепухой",-- объяснил бы Баходыр.

Но ни первое, ни второе не было объяснением. Наверное, это похоже на эффект прозрачного воздуха осени, когда однажды ясно, как на ладони, предстает перед тобой Чаткальский хребет, который еще вчера, как ни напрягайся, не был виден. Так и сознание Рашида вдруг стало четко воспринимать картины, которые он и раньше наблюдал, но видел до поры лишь контуры, очертания, или смутно ощущал что-то, а тут как будто наплыл крупный план, или, как в голографии, разглядел объемно и насквозь. Он увидел, что коровы в тех кишлаках, где ему приходилось бывать, всегда на привязи, как собаки на цепи, с утра до вечера, изо дня в день. Да и то, отвяжи хоть на часок -- потопчут небольшой огород, которым живет семья, объедят и обломают фруктовые деревья. А ведь он помнил, как просыпалось село в Оренбуржье, где он вырос: звенели подойники в каждом дворе, скрипели распахнутые настежь ворота, и из переулков, улочек выгоняли к окраине коров, где, пощелкивая длинным кнутом, уже поджидал их нанятый обществом пастух.

Не мог он и забыть, как возвращалось стадо, поднимая пыль в переулках, сыто мыча.

Коровы шли тяжело, враскорячку -- мешало разбухшее от молока ведерное вымя,-- на каждом перекрестке терлись о телеграфные столбы лоснящимися гладкими спинами -- в поле, у реки одолевали их слепни. А здесь, в кишлаке, не было ни выгона, ни лугов, где можно накосить на зиму сена, оттого и привязана корова на цепи, да и такую не во всяком дворе встретишь. Кругом хлопок, поля да поля, ближние и дальние, каждый клочок отдан "белому золоту", в ином райкомовском палисаднике вместо цветов -- хлопок. Но это уже, как говорится, от чрезмерного усердия -- хлопок все-таки сподручнее выращивать на полях, чем в палисадниках, пусть даже в райкомовских.

Конечно, корова не олень, но тоже животное пастбищное, любит свободу передвижения, ей природой дано щипать травку на воле, выбирая, какая больше ко времени и по нутру. Привязанной на подворье, ей скармливают остатки со стола да ту малость зелени, что надергают детишки вдоль местной Хуанхэ и у края хлопковых карт -- небогато и непривычно. А если прибавить к тому, что застоялась она в тесном дворе, того и гляди -- обезножеет, так удивительно, что вообще еще доится! И не странно, что хорошая коза в иных местах вполне может потягаться с такой коровой. Наверное, и у хозяев редких подворий, где имеется коровенка, душа болит за скотину, да что делать! Остается ждать лучших дней, когда обширные орошаемые поля вокруг кишлака станут поочередно, хоть один сезон, отдыхать от хлопчатника, и тогда будет и выгон рядом, и поливные луга под люцерну, в три-четыре укоса за долгое азиатское лето, а сена хватит и для колхозного стада, если оно появится, и для личной буренушки. А пока из года в год десятки лет сеют хлопок по хлопку -- и земля оказалась не в лучшем положении, чем корова на привязи.

"Не понравился каймак, а какой клубок мыслей размотался",-- усмехнулся Давлатов и принялся неторопливо убирать со стола.

Внутри чайханы стоял полумрак, сырость и застойный воздух смешались за ночь. Самат еще не успел проветрить помещение, и Рашиду расхотелось в постель, хотя он ощущал слабость и полежать не мешало.

У котла валялась суковатая палка, и Рашид подумал, что она вполне заменит ему посох, совсем не лишний при его хворости. Он несколько укоротил ее, срезал ножом грубые сучки, и палка получилась -- загляденье. Несмотря на возражения Самата, уже вынесшего для него чью-то раскладушку из красного уголка чайханы, где жили городские хлопкоробы, Давлатов побрел со двора к речке, с левого берега которой сразу начинались уже убранные хлопковые поля.