Записки советского актера - Николай Черкасов

Третья часть — «Общественная жизнь» — посвящена мною многообразным общественным связям советского актера, его борьбе за мир и дружбу между народами, участию в социалистическом строительстве нашего государства, в жизни нашей партии.

Рассматривая все эти вопросы, я стремился так осветить их, чтобы из самого рассказа читателю стало ясно, как складывалось мировоззрение советского актера, на чем оно зиждется, каковы его важнейшие принципы.

Мы, представители первого поколения советских актеров, счастливы тем, что наша сознательная жизнь началась после победы Великой Октябрьской социалистической революции.

Для меня исторический выстрел крейсера «Аврора» является не только символом начала новой эры, но и непосредственно взволновавшим, запомнившимся мне событием, ибо я лично слышал этот выстрел в великий день революционного переворота, который открыл нам широкие пути труда и творчества в новой эре.

Окончательно избрав себе профессию в области художественного творчества, мы уже тогда, в юные наши годы, верили, что искусству в стране социализма будет уделено громадное внимание, что деятели искусства станут полноправными строителями нового общества.

Несмотря на трудности, которые вставали на нашем пути, мы глубоко верили в наше прекрасное будущее, и эта вера придавала нам силу в нашем творческом труде.

Мои товарищи по профессии, актеры моего поколения, могли бы рас сказать много интересного, характеризующего рост прогрессивного советского искусства. Со своей стороны и я мог бы вспомнить и рассказать читателям много интересного о тридцати пяти годах жизни и свободного труда в советском государстве, но это отвлекло бы меня в сторону воспоминаний, чему, может быть, следует уделить особое время и место. В этой же работе мне хотелось поделиться с читателем мыслями о своей актерской профессии, рассказать, как я понимаю задачи, роль и место актера в советском театре и кино.

Свои «Записки» я не считаю законченными и полагаю вернуться к их совершенствованию в соответствии с той критикой, которую рассчитываю получить от широкого читателя, от товарищей по профессии, от всех, кому дорога судьба нашего советского театрального и кинематографического искусства.

Н. Черкасов

Ленинград, февраль 1953 г.

Начало пути

Первые шаги

Каждый из нас, советских актеров, подходил к театру своим путем. Мне довелось вступить на этот путь в первые годы Октября, когда революция открыла народу широкий доступ к искусству. И так как к тому времени мои юношеские интересы более всего проявились в области музыки, то путь к профессии актера начался для меня на сцене музыкального театра.

К музыке я пристрастился еще в детстве.

Впервые я услышал и полюбил ее в кругу семьи. Мы жили в густо заселенном районе Петербурга, в Измайловских ротах, в большом темном доме. Семья наша занимала в этом доме скромную казенную квартиру, полагавшуюся отцу по должности железнодорожного служащего, дежурного по станции Петербург — Балтийский. По вечерам, на досуге, и по праздникам, в часы отдыха, мать играла на рояле, играла много, охотно, со вкусом. Отец разделял наши музыкальные увлечения, в меру возможностей старался поощрять их и со временем, когда я стал гимназистом, начал водить меня в оперу и на симфонические концерты.

Еще подростком я впервые услышал Ф. И. Шаляпина, — и образ его Бориса Годунова остро и сильно запечатлелся в моем сознании.

Хотя я был мало подготовлен к тому, что мне предстояло увидеть и услышать, тем не менее с первого выхода Шаляпина — Бориса в сцене венчания на царство я оказался во власти внезапно пробудившейся восприимчивости, большого, радостного, никогда ранее не испытанного подъема. Следующие сцены Ф. И. Шаляпина — допрос Шуйского об обстоятельствах кончины царевича Дмитрия и особенно сцена галлюцинации — захватили меня громадной силой переживаний. Предсмертный монолог Бориса произвел в полном смысле потрясающее впечатление. Отдельные шаляпинские фразы, даже слова, его настороженный вопрос: «Что это там в углу?» в начале сцены галлюцинации, его насыщенный внутренним трагизмом предсмертный выкрик: «Повремените, я царь еще!..» — с первого же раза оставили громадное, незабываемое по силе впечатление.

Впоследствии мне не раз случалось наблюдать Ф. И. Шаляпина в той же роли, чаще всего из–за кулис, и я постепенно научился разбираться в тонкостях его музыкальной декламации. В «Борисе Годунове» ее особенности раскрывались с большой полнотой потому, что монологи Бориса Ф. И. Шаляпин вел не как певец, а как трагический актер. Но эти последующие наблюдения, бесконечно обогащавшие мое юношеское сознание и всегда сопровождавшиеся большим эмоциональным подъемом, все же не заслонили воспоминаний о первом прослушанном мною исполнении Бориса Годунова Ф. И. Шаляпиным. После спектакля, читая и перечитывая пушкинскую трагедию, я неизменно воспринимал слова Пушкина через музыкальную звукопись Мусоргского, раскрытую в шаляпинских интонациях, которые казались единственно возможными, непререкаемо верными по точности выражения.

Оперный театр Народного дома на Петербургской стороне, в котором накануне революции пел Ф. И. Шаляпин, летние симфонические концерты в Павловском вокзале, выступления частного симфонического оркестра графа Шереметева, утренники, дававшиеся в филармонии, все более привлекали меня, определяли круг моих первых художественных интересов. В то же время драма меня не интересовала. Первые спектакли, которые я увидел в Александринском театре, не произвели сколько–нибудь значительного впечатления и, в сущности, оставили меня равнодушным. Я считал, что музыканту или артисту оперного театра нужно много учиться, долго совершенствоваться, тогда как в драме, как мне казалось, играть слишком легко и просто, вполне доступно неискушенным. Словом, пробудившийся во мне юношеский интерес к искусству все сильнее сосредоточивался на музыке.

Природа содействовала такому увлечению. Она наделила меня слухом, острым чувством ритма и хорошей музыкальной памятью. Мне легко удавалось подбирать на рояле понравившиеся мне мелодии или музыкальные отрывки, и я испытывал наслаждение, извлекая из инструмента те сочетания звуков, которыми был насыщен мой внутренний слух. Еще не будучи вполне твердым в правописании, я разбирал ноты с листа, а со временем, в шестнадцать лет, играл отрывки из шестой симфонии Чайковского в четыре руки. Таким образом, наиболее сильные художественные впечатления юных лет, первые внутренние переживания, приоткрывшие передо мной громадный новый мир, были связаны с музыкой, с оперой и симфонией, и более всего — с Глинкой и Чайковским.