Добрые друзья - Джон Пристли

Неспешно шагая по Манчестер-роуд в плотном окружении соболельщиков, мистер Окройд поймал себя на думах о тщете жизни. Он вдруг пал духом, что вообще-то случалось с ним крайне редко. Возможно, причина заключалась в его физическом состоянии: он был потный, пыльный и усталый, с утра отработал смену на фабрике, пообедал в спешке, потом примчался на стадион и с тех пор ни разу не присел. Манчестер-роуд еще никогда не казалась такой тесной и душной; в толпе было не продохнуть. А что за матч! Мистер Окройд впервые пожалел, что пошел. Ни одного гола. Ни с той, ни с другой стороны. Даже гол в ворота «Юнайтов» немного оживил бы обстановку и встряхнул игроков. Первый тайм не порадовал: браддерсфордцы все бегали перед воротами «Уондерерс», да так и не забили — безобразие, а не футбол. Второй тайм принес сплошное разочарование: обе стороны почем зря пинали мяч — детская возня, право слово… Таким безрадостным думам мистер Окройд предавался, шагая в толпе по Манчестер-роуд, а ярдов через триста, когда людей вокруг стало поменьше, даже высказал их вслух: к нему обернулся старый знакомый, которого он ненароком пихнул в спину.

— Здра, Джесс! — поприветствовал тот мистера Окройда, вынув изо рта имитацию трубки-калабаша, и загадочно подмигнул.

— Здра, Джим! — ответил мистер Окройд. Это «здра» — очевидно, сокращенное от «здравствуй», — традиционное браддерсфордское приветствие. Звучит довольно угрожающе, что вполне понятно и объяснимо: с жителями Браддерсфорда шутки плохи.

— Ну, — заговорил Джим, сбавляя шаг, — чего думаешь?

— А чего тут думать! — Мистер Окройд цокнул языком, давая понять, что он думает о «Юнайтах».

— Эвон как обмишулились! Я-то ждал, наши ихних за пояс заткнут, — отметил Джим.

— И заткнули б, — сокрушенно проговорил мистер Окройд. — Заткнули б, коли б захотели! В жизни такого позора не видал. Раньше-то получше играли, даже намедни, когда Ньюкасл их подмял.

— Твоя правда! — кивнул знакомый. — Черт-те что, а не футбол. Скоро их школьники обыграют. Шиллинг на ветер, так-то… — Он умолк, задумавшись о потраченном зря шиллинге, а потом вдруг заговорил с большим напором: — Видал нового нападающего — как бишь его, Макдермотта? На кой они его купили? Девка на поле, ей-богу! А сколько за него выложили, слыхал? Две тысячи фунтов!

Мистер Окройд выразительно хмыкнул.

— Две тысячи фунтов, шоб его! По сотне за каждый упущенный гол. Уотсон двадцати таких стоил — славный малый, ох славный! Оставили б его, он для них из шкуры вон лез. Выложили две тысячи фунтов, шоб этот Макдермотт мячиком побаловался! — Джим прикурил чудовищных размеров трубку и удовлетворенно задымил. Он только что нашел увлекательную тему для бесед, которая еще сослужит ему службу вечером, в пивной «Заяц и собаки», утром — в клубе рабочих восточного Браддерсфорда, а там, глядишь, и в понедельник, и во вторник.

Мистер Окройд шел молча, прибавив шагу в поредевшей толпе. На углу Манчестер-роуд и Шаттл-стрит они с приятелем встали: отсюда их пути расходились.

— Я вот как смекаю, Джесс, — авторитетно сказал знакомый мистера Окройда, ткнув в воздух мундштуком. Его тянуло пофилософствовать, а в таком расположении духа йоркширский акцент у местных жителей становится еще крепче. — Будь у «Юнайтов» карман поуже, небось знатный вышел бы футболец! — Его взор затуманился, обратившись в далекое прошлое, когда спортсмены были беднее, а играли лучше. — Память-то мне не отшибло: раньше клуб на таких игроков не зарился, да и работа столько не стоила, стадион непутевый и прочая. А какой был футбол! Мы-то помним, а? Было на что посмотреть. Терь не то, что раньше, и эль с табачком уж не те — деньги на ветер, от оно как. Ну да ладно, чаю попьем — переживем! Веди себя хорошо, Джесс! — Он отвернулся: последнее напутствие было традиционным браддерсфордским прощанием.

— Бывай!.. — уныло протянул мистер Окройд.

Он забрался на верхний этаж трамвая, который должен был провезти его через центр города к остановке в нескольких сотнях ярдов от Огден-стрит, сел, сунул пустую бриаровую трубку в уголок рта и растерянно уставился в пустоту. Временами трамвай дергался, а с ним подавался вперед и мистер Окройд, после чего его тут же отшвыривало на твердую спинку сиденья. Мимо, отдавливая ему ноги, проталкивались крупные пассажиры с увесистыми свертками и острыми локтями. Проехать в трамвае по субботнему Браддерсфорду — то еще удовольствие.

— Я всегда говорю: везут, как куль с картошкой, — сказал он тучной даме, втиснувшейся на сиденье рядом с ним. Она повернула к нему влажное багровое лицо — оказалось, это миссис Баттершоу, жена хозяина маленькой лавки в Вулгейте. Лавка была не простая: в ней продавали пищу и для души, и для тела. В одной половине торговали требухой и говяжьим студнем, а во второй музыкой — главным образом песенниками и дешевыми грампластинками. Приезжие часто останавливались у витрины лавки и хохотали, но мы-то знаем, как легко насмешить приезжих; все местные жители считали такое устройство магазина более чем разумным, ведь кто-то хочет требухи, а кто-то музыки, не говоря уж о тех, кому подавай все сразу.

— Ах, да это же мистер Окройд! — Для миссис Баттершоу он был не только постоянным покупателем (исключительно требухи), но и давним соседом. — Я вас не приметила. Как поживаете?

— Сносно, сносно, — ответил мистер Окройд, твердо решив держать язык за зубами.

— Я уже давно хотела вас спросить, — продолжала миссис Баттершоу, — да вы все не заходите. Как ваша Лили устроилась? Куда там ее занесло… в Америку?

— В Канаду! — не без гордости выпалил мистер Окройд.

— А, в Канаду! Это одно и то же, верно? Просто одни говорят так, а другие эдак. Ну, хорошо ей там живется? Вот диво, только вчера ваша девчушка бегала к нам за песенками для пантомины — она у вас любит музыку, правда? — и вдруг глядь: выскочила замуж и уехала в Канаду!

— Все у нее славно, — сказал мистер Окройд, напустив на себя безразличный вид. — Давеча письмишко прислала. — Однако он умолчал о том, что письмо от Лили, начинавшееся словами: «Дорогие папа и мама! Решила написать вам несколько строк. У нас все хорошо, надеюсь, у вас тоже», лежало у него в кармане последние три дня, откуда его в любое время можно было достать и перечитать.

— Обжилась? — спросила миссис Баттершоу. Канада, по-видимому, была в ее представлении одним большим домом.

— Обжилась, как иначе! Годок уж минул, как уехала.

— Да вы что! Целый год! Быть не может! — При каждом рывке трамвая миссис Баттершоу выплевывала новое восклицание. — За кого ж она вышла? Дай Бог памяти… Скоро собственное имя позабуду, честное слово!

— За Джека Клафа, младшего сынка старика Сэмми. Он еще служил портным у Шарпа.

— Ах да! — возгласила миссис Баттершоу. — Помню-помню. Он к нам частенько хаживал, шуточные песни покупал и прочее. Хороший парень, потешный такой, бойкий. Да и ваша Лили страсть какая бойкая!

— Что правда, то правда. Ее издалека слышно. — Мистер Окройд старался говорить безразличным тоном, однако голос его потеплел, а глаза озарились нежным светом воспоминаний. Он души не чаял в своей единственной дочке. Она была самым потешным младенцем, самым сообразительным ребенком и самой очаровательной девушкой в Браддерсфорде, да и вообще на свете. Все, что она делала или говорила, было чудесно. Даже капризничала — у Лили, надо сказать, на все было свое мнение — так умилительно и славно, что мистер Окройд невольно расплывался в улыбке.

— Вы, верно, скучаете по ней. Я уж сама соскучилась. Вот и Джо давеча спрашивал, как у нее дела. Он не знал, что она вышла замуж и упорхнула. Он вообще ничего не знает, до него все через год доходит. — Однако в этих словах слышался легкий намек на то, что ее мужу, занятому требухой и музыкой, нет дела до подобных пустяков и что он — типичный рассеянный гений. — Такой милой девчушки я еще не встречала, мистер Окройд. А ведь все ваша заслуга.

Неожиданная похвала настолько поразила мистера Окройда, что он отбросил приличия и совершенно искренне проговорил:

— Скучаю — слов нет! От тоски прямо сердце заходится. Ведать не ведал, что буду по кому-нибудь так скучать. Дом без дочуры опустел…

Минуту или две они молчали. Оба поняли, что чересчур разоткровенничались и разговор вышел до неприличия сентиментальный, а добрым браддерсфордцам не след давать волю чувствам — это удел актеров, лондонцев и иже с ними. Мистер Окройд выглянул в окно.

Осеннее солнце только что преодолело крошечный мостик между днем и ранним вечером и готовилось творить чудеса. Настала пора волшебных метаморфоз: солнечные лучи сперва позолотили притихшие пустоши и ровно в тот миг, когда трамвай, миновав Центральную библиотеку и магазин уцененных товаров, подкатил к центру города, добрались до Браддерсфорда. Весь город наполнился дымчатым золотом. Универмаг Холмса и Хадли, Мидлэндский железнодорожный вокзал. Шерстяная биржа, банк Барклая, мюзик-холл «Империал» — все засверкали на солнце, точно дворцы. Смитсонская площадь заколыхалась, словно Атлантика, а сам высокочтимый Эбинезер Смитсон, чей мраморный свиток мнился теперь картой Вест-Индских островов, предстал перед горожанами адмиралом елизаветинской эпохи. Дома на Маркет-стрит чудесным образом выросли и подставили солнечным лучам резной камень стен. Главную площадь озарило золотое сияние, и знаменитые часы на ратуше, празднуя наступление волшебного часа, громко зажужжали, встряхнулись и грянули самую разудалую из своих мелодий — «Девицу из Ричмонд-Хилла».