В ножички. Короткие рассказы - Владимир Липилин

– Почему? Можно, – возразил я. – Но недолго.

– Ладно. Извини. Не броди больше по рельсам. Они часто идут по кругу.

Билетов не было, и не уехать. И снова я шатался по городу. Говорил со стариком, сторожившим баркасы. Пил с мужиками в забегаловке. Узнав, что я журналист, они наперебой стали советовать:

– Ты про эту, про Нинку из буфета напиши, у нее знаешь какие сиськи. А-а-а, извини. Тогда про Коляна. Он один раз на тракторе через реку по единственному бревну проехал. Ну, в слюни, конешно, был.

…Следующим днем я шёл к телеграфу, и увидел её. В проводах дирижировала метель.

Девушка ладонью заслоняла розу от снега, но он все равно падал и, оставляя холодные капли, таял.

– А ты говоришь трамвай, – сказал я. – По кругу.

– У меня сегодня первая смена, – разглядывая снежинку на варежке, смутилась она. – Вот… А роза не вянет.

И я остался.

У нее были щенячьи глаза и пугливые губы. В пустой электричке, на которой мы мотались в один городок. В кинотеатре, где только для нас крутили «Девушку на мосту». В санях, в которых ехали под вечер через реку-Оку обратно. Возница беспрерывно курил и качал головой: «Ишь, веселые какие». И будто опомнившись, дергал за вожжи и притворно, без злобы орал: «Но паскуда! Понеслась манда по кочкам».

Потом был казахский поезд, вагон-ресторан и акын, играющий что-то заунывное и степное. Я пил из пакетиков «Три в одном» то, что почему-то зовется «кофе» и рвал на мелкие кусочки ее адрес и телефон. Потому что знал: ни через день, ни через год не позвоню и не приеду. Лучше, чем было – всё равно ж никогда не будет.

…А утром (спустя три дня) я принёс в редакцию пиво.

– Ни хрена себе! – возмутился фотограф. – Ты за ним в Китай, что ли, ездил?

Недочайка

– Такая тоска, – говорила она ночью в телефонную трубку. – Как будто осенние дожди всей Земли залили мое сердце.

И он мчался к ней. Такси, вино, сигареты.

– Никак не пойму, что со мной, – будто крыльями вязаной из козы шалью обвивала она его шею.

– Чего-то хочется, но сама не знаю чего.

Когда три дня назад она произнесла эту фразу режиссеру театра, в котором была актрисой, тут же ощутила под юбкой его ладонь. Он толкнул её в декорации «Чайки»…

Через время, глядя в зеркальце и пудря ободранный от неистовства и щетины подбородок, сказала:

– Я даже вскрикивала как она…

– Как кто? – не понял режиссер.

– Как чайка. Я – чайка.

Ей нравились витиеватые фразы, инсталляции и стихи. Она любила снег в фонарях и мерзлую вишню. Один поэт как-то написал о ней:

Ее улыбка из жести,Ее мечты, как трава.Элементарные жесты,Больные оспой слова.Любовь к неточным наукам,Под шифоньером вино.Гостеприимные руки,Глаза с двойным глазным дном.Она влюблена во вращенье Земли.

Ну а он был уездным журналистом и писал о театре. Впрочем, особо писать было не о чем. Спектакли были скучными, актрисы распутными и бездарными. То ли дело его коллега Витька Бубнов. Витька был человеком безграмотным, но имел безмерное нахальство и, что называется, хватку. Он встречался с известными режиссерами, актерами, поэтами. Только вот вернулся с Московского кинофестиваля.

– Ну и как? – интересовались корректорши.

– Интервью с сделал. Спускаюсь по ступенькам в Доме кино, он – по другой лестнице – поднимается. Я: «Хелло, Джек». Он вскинул руку, расплылся в улыбке. Тут охрана – хыщ-щь – его в одну сторону, меня в другую. Но ниче, – закончил Витька, – полосу написал.

И обращаясь к Фролову:

– Старик, в слове «вперед» – «ф» вместе пишется или раздельно?

Впрочем, в театре играла она. Слезно, лживо, надрывно, но что-то тянуло его к ней. Быть может, глаза? Они и в самом деле были с каким-то двойным дном, влекли к себе, засасывали.

А ей уж было мало мужика. Ей хотелось поиграть с ним, как с бритвой. Товарищ Есенин говорил о таких: «И не хочешь пойти, да пойдёшь». И он таскался за ней. Бродили по набережной, говорили. Он фотографировал ее обнаженной возле ржавых сухогрузов на отдаленной верфи. Она стояла на носу заброшенной баржи, раскинув руки, как птица.

– Я похожа на чайку?

– Похожа. И на камень похожа тоже.

Иногда дня по три они не выходили из её уставленного всюду пошлыми ароматическими свечами дома. Она билась в его объятьях, и впрямь как зажатая в ладони птица. И с присущей ей эпотажностью называла это днями постельной поэзии.

Как-то Фролов уехал в Вологду. Вернулся вечером, когда полыхал в окнах закат. Прямо с такси позвонил ей.

– Три дня назад, – сказала она, как ни в чём не бывало, – зашёл Бубнов с бутылкой Крымского муската. Мы танцевали. Я и сама не знаю, как так вышло. Но я летала.

Осень будет звенеть о стекло. Всю ночь он будет писать ей письма. Писать и смахивать бумагу на пол. Писать и смахивать.

А потом за бутылку в парашютном клубе уговорит лётчика АН-2. Самолёт оторвется от земли и через мгновенье за ним протянется шлейф из ночных писем. Ветер разметает их по городу. А чуть раньше прозвенит в театре третий звонок. Она выскочит на тускло освещённую сцену и вскрикнет:

– Почему люди не летают, как птицы?

Ёжики

И казалось, так много лета ещё впереди. И они ещё накупаются в прозрачной маленькой речке, где белый песок на нехоженых берегах барханами. И лопухи… Величиной с утреннюю газету.

Наездятся на великах по лугам, в которых к полудню делаются запахи, словно тысячи бабушек разом готовят в летних террасах ведрами, тазами дивные свои варенья.

Она вела машину, а он никак не мог отвлечься от её чуть согнутых, выбившихся на ладонь из-под легкого платья, коленей. Это было невозможно же, ну, невозможно. Казалось, такое не под силу сотворить природе. Ну разве что морю, усердно работающему над галькой.

В приёмнике звучали отвязные сербы. И на душе, там, в солнечном сплетенье, где у него ямочка, в которую она так любила утыкаться носом и щекотала дыханием, – такой лег покой. Как будто вместе с ними на заднем сиденье ехал, сладко подрёмывал всех простивший в этот день Бог.

О стекло вдруг шмякнулась бабочка и долго держалась, расплющенная.

– Блин, – серьезно сказала она и чуть прибавила.

А навстречу по трассе из пункта А уже выдвинулся серебристый Форд с пьяным водилой.

– Смотри, ёжики! – почти вскрикнула она. Взяла вправо. Колесо шелестнуло по луже, как переворачиваемая страница.

Целое семейство ёжиков во главе с мамашей важно переходило дорогу. Папаша на шухере страховал. Машин, впрочем, не было. Лес по бокам стоял оглохший, немой. Вязко пахло сосной. Она вышла.

– Хм. Смешные какие.

Ёжики ни разу не убоявшись, чинно проследовали за обочину, потерялись в травах, а улыбка ещё долго не сходила с лица.

Конец ознакомительного фрагмента.