Мирные дни - Александр Чаковский

Сегодня же на этой широкой, светлой улице зелёный, точно вылезший из болотистой тины, дом походил на автоматчика в маскхалате, как если бы он внезапно появился среди нарядно одетых людей на мирной городской улице.

И вот я увидел наконец наш дом!

Он стоял, возвышаясь над соседними домами, видный изда­лека, весь опутанный лесами, и вместо провала в стене, через который я входил тогда, зимой сорок второго года, теперь была толстая, выкрашенная в коричневый цвет дверь. Мы вошли в неё и поднялись по лестнице, у которой все ещё недоставало нескольких ступенек…

Мы остановились на площадке третьего этажа. Лида стала искать в сумочке ключ.

И в этот момент я всем существом своим окончательно по­верил, понял, почувствовал, что война кончилась и наступили мирные дни…

На секунду, пока Лида открывала дверь, я зажмурил глаза и открыл их, когда уже перешагнул через порог.

Мы были дома. Это была та самая комната, но как она не походила на прежнюю! Сходство было лишь в чём-то неулови­мом, может быть, только в том виде, что открывался из окна. Но в самой комнате всё выглядело иначе, чем раньше. Комната была выкрашена жёлтой, радостной краской, у стены стояла большая кушетка, у другой – буфет, посредине – обеденный стол, в углу – маленький письменный стол и кожаное кресло. Войдя в комнату, я почувствовал чуть хмельной запах невысох­шей краски. Я обернулся. Лида стояла за моей спиной. Я схва­тил её на руки.

– Лидуша, Лидонька! Ну, теперь все, теперь мы вместе.

– Ты знаешь, – проговорила Лида, подходя к маленькому зеркалу, стоявшему на буфете, и приводя в порядок свои рас­трепавшиеся волосы, – я беспокоилась, что к твоему приезду не кончат ремонт. Нам просто повезло, что дом начали восста­навливать с левого крыла.

– Нам вообще везёт, – сказал я, с размаху опускаясь в глу­бокое кожаное кресло, стоящее у письменного стола.

– Нравится кресло? – спросила Лида. Я покачался на пружинах.

– Замечательное! Какие пружины! Я буду жить в этом кресле. Наверно, раньше в нём сидел какой-нибудь директор. Где ты его купила?

– Купила? Я его нашла. Когда разбирали баррикады, об­наружилось много вполне пригодных вещей. К этому креслу пришлось приделать только одну ножку.

Я вскочил с кресла.

– По приезде полагается разбирать вещи. Давай разберём чемодан.

Стоя на коленях у раскрытого чемодана, я вынимал вещи, а Лида складывала их на кушетку.

Сверху лежал чёрный костюм, мой единственный штат­ский костюм. Я не надевал его ни разу после войны. Мне хотелось надеть его только тогда, когда я окончательно буду дома.

– Костюм, – торжественно объявил я, вынимая пиджак и брюки, – овеществлённое выражение мирных, довоенных дней. Во время войны он стал символом мира. Дорог как память и ещё потому, что другого пока нет.

– А он тебе будет узок, – усомнилась Лида, держа пиджак за плечи и разглядывая его. – Честное слово!

– Я похудею или куплю другой. Иного выхода нет.

– Посмотрим, – ответила Лида. – Есть выход, – улыбну­лась она. – Имеется запас.

– Запасной выход, – скаламбурил я. – Ты гениальна. Дёр­жи ботинки. Ой-ой-ой!..

– Что случилось?

– Зеркало. Единственный трофей. Вот смотри. Это я хотел тебе в подарок.

– Кто же кладёт ботинки на зеркало? Треснуло… как жаль. Такое хорошее зеркальце.

Она рассматривала зеркало – маленький кусочек стекла в оправе бледно-розового камня. Я нашёл зеркало в одном из немецких блиндажей и два года повсюду возил с собой. Я его ещё тогда предназначил для Лиды, и каждый раз, натыкаясь на зеркало в чемодане, в вещевом мешке или кармане, я думал о Лиде, о том, что мы когда-нибудь встретимся и она будет смотреться в него.

– Кто же кладёт ботинки на зеркало? – печально повто­рила она, разглядывая извилистую трещину.

– Круглые дураки, – уныло согласился я. – Надеюсь, ты не веришь в приметы.

– Только в чёрную кошку, – пошутила Лида, поцеловав меня в затылок, и положила зеркало на стол.

Мы продолжали разбирать чемодан. Одна за другой появля­лись вещи, до зарезу нужные на фронте и смешные, никчем­ные сейчас. Финский нож с инкрустированной ручкой – пред­мет зависти всей редакции, толстые вигоневые носки, тёплые портянки, подковки для сапог, фонарик, металлическая кружка, баночка из-под смазочного масла, обычно употребляемая как табакерка для махорки, портупея, новенькая ярко-жёлтая тро­фейная кобура…

Я поднялся, стряхнул пыль и сказал:

– Ну, Лидуша, отнеси всё это куда-нибудь с глаз долой. Так сказать, «до новых боев»!..

Прошло ещё какое-то время – полчаса, час, не больше. И вдруг мне захотелось отправиться с Лидой в город. Дело было не только в желании посмотреть Ленинград. Я хотел ис­пытать ощущение полной свободы, возможности делать всё, что мне хочется. Мне захотелось поехать с Лидой в город, побро­дить по улицам, зайти в магазины и накупить кучу вещей для неё и для нашего дома.

– А ты не устал с дороги? – спросила Лида, когда я ей сказал о своём желании.

– Совсем нет, – ответил я, – ведь я ехал в мягком. Когда мы вышли на лестничную площадку, я сказал:

– Дай мне ключ. Я сам запру дверь.

Лида улыбнулась и, покопавшись в сумочке, протянула ключ.

Я с особенным чувством, не спеша, вложил ключ в замоч­ную скважину, повернул его и опустил в карман. Было приятно ощущать ключ от собственного дома.

Стоя на площадке, я почувствовал, как откуда-то сверху пахнуло сыростью.

– Что там, наверху? – спросил я.

– Ничего, – ответила Лида. – Там ещё не начинали ремонт.

– И все так, как было во время войны?

– Наверно. Я там никогда не бываю.

– Посмотрим, – сказал я, увлекая Лиду наверх.

Мне было приятно осмотреть всё, что делается вокруг, знать, что в моём доме всё в порядке и ключ лежит в кармане.

Наша квартира оказалась просто оазисом в пустыне. Лест­ничные площадки ещё не были огорожены, и по обе стороны от них темнели ущелья обвалившихся коридоров. Я увидел подвешенную на ржавой проволоке секцию отопительной батареи и рядом полустёртую надпись на стене: «Сигнал химиче­ской…» Мне пришла в голову озорная мысль. Я схватил валяв­шуюся среди мусора железку и ударил по подвешенной бата­рее. Раздался глухой, короткий звон.

– Да ну тебя, – рассмеялась Лида, отнимая железку, – накаркаешь ещё.

– Значит, не только чёрные кошки? – улыбнулся я. Мы спустились вниз.

На улице я держал Лиду под руку и украдкой всё время поглядывал на неё. Я был счастлив.

Иногда Лида, смотря мне в лицо, говорила что-нибудь со­всем незначительное, но для меня это было самым важным в мире, потому что это говорила она. В каждом движении её губ, глаз, рук было заключено для меня так много.

Мы проехали по проспекту Декабристов, миновали крутой, как холм, Поцелуев мост, сошли и направились пешком по улице Дзержинского. Перед нами открылась площадь и на ней под лучами яркого солнца, искрясь тысячами мелких кристал­лов, Исаакиевский собор.

Величественные портики, обложенные красным мрамором, поддерживались огромными монолитными колоннами, а ещё выше другие колонны окружали башню большого купола, и над всем этим возвышался гигантский, точно половина земного шара, главный купол собора. Маскировочная краска, покрывавшая купол, была смыта, и он, как в довоенные времена, ка­зался сплошь золотым. Глазам было нестерпимо больно смот­реть на этот грандиозный рефлектор.

– Это когда же? – воскликнула Лида, удивлённо глядя на купол.

Я рассмеялся.

– Кто из нас приехал в Ленинград? – спросил я. – На­сколько я понимаю, ты должна быть моим проводником.

– Я не была в этих местах очень давно, – ответила Лида, не спуская глаз с купола. – Я вижу только ту часть города, через которую езжу на завод. Как красиво!

Мы долго стояли и смотрели на собор.

Пересекая площадь, мы пошли к «Астории». И как только массивное здание из серого неровного гранита выросло перед нашими глазами, мы оба затихли и теснее прижались друг к другу.

Пятиэтажное здание гостиницы казалось вымытым. К подъ­езду то и дело подкатывали автомашины, оттуда выходили люди с чемоданами, и дверь поминутно раскрывалась.

Мы подошли к подъезду и остановились в молчании, а за­тем вдруг, обернувшись друг к другу, улыбнулись.

– Что ты, на улице! – с явно преувеличенным ужасом вос­кликнула Лида, слегка отклоняясь. Но я уже успел поцеловать её. Она робко осмотрелась. На нас никто не обращал внимания.

– Вот что, – предложил я, – давай-ка зайдём.

Я взял её под руку и повёл к двери. У самой двери она за­медлила шаги.

– Может быть, в другой раз? Мне как-то не по себе. Швейцар в расшитой золотом одежде уже распахнул перед нами дверь.

– Что ж, уйдём, – согласился я. – Теперь нам не нужна гостиница, у нас есть свой дом. Мне просто хотелось вспомнить ту, блокадную «Асторию».

Мы свернули на улицу Гоголя, а затем вышли на Невский. Широкий проспект оглушил меня людским гомоном, трамвай­ными звонками, шуршанием шин и ещё какими-то звуками. Я смотрел, и странное чувство овладевало мною. Тогда, в ту зиму, казалось, что город заколдован, что под пеленой мрака, под сугробами, подо льдом скрывается прежний, неумирающий Ленинград и нужно только растопить снега и льды и чудесной силой рассеять мрак, чтобы Ленинград явился во всей своей красе.