Триумвиры. Книга третья - Милий Езерский

— Неужели ты не видишь, Марк Туллий, что Помпей стремится к войне и не желает вступать в переговоры?

Приближенные Цезаря, молодые и наглые искатели приключений, кричали:

— Долой Помпея!

— Что ты там говоришь, Цицерон, о сенате и о мире?

Старый Помпей отжил свое время!..

Побледнев, Цицерон смотрел на полководца: губы его дрожали, и он не мог выговорить ни слова. Наконец, пролепетал, задыхаясь:

— Зачем же ты, Цезарь… говоришь… о мире?.. Они, — указал он на Мамурру и его друзей, — жаждут грабежа государственных ценностей и вовсе не помышляют о благе республики…

Цезарь смутился.

— Нет, ты ошибся, Марк Туллий!.. Твоя дружба с Помпеем — это заискивание слабого перед сильным. Вспомни, как поступил Помпей перед твоим изгнанием. Заступился ли он за тебя, когда Клодий мстил за Катилину и его друзей?..

Цицерон злобно усмехнулся:

— А кто, Цезарь, науськивал на меня негодяя Клодия? Не ты ли? Ты подстрекал Катилину к мятежу, а потом мстил мне преступными руками Клодия… Я не верю тебе, Цезарь!

Они расстались недовольные друг другом.

Прибыв в Рим, оставленный им девять лет назад, Цезарь созвал сенат вне померия и предложил послать в Элладу послов с мирными предложениями. Обратившись к народу, он сказал:

— Квириты! Кучка оптиматов привлекла обманным путем на свою сторону моего друга « родственника Помпея, и теперь он стал моим и вашим врагом. Мы, оба популяры, стояли всегда на страже благосостояния плебса, но Помпей слабоволен, и нужно пожалеть старика, впадающего в детство… Ему ли, больному, воевать?.. Я уверен, что боги вразумят его и он примет мирные предложения…

Толпа закричала:

— Долой Помпея!

— Хлеба! Хлеба!

Цезарь горестно покачал головою.

— Я понимаю, квириты, вашу суровость по отношению к мужу, изменившему вам… Я понимаю также бедственность, в которую вы попали по вине Помпея (Бешеные крики заглушили его слова)… и поэтому прикажу выдавать вам хлеб… Обещаю каждому из вас по триста сестерциев, как только… кончится эта братоубийственная война… Назначьте же, кого послать к Помпею с мирными предложениями…

— Долой Помпея!

— Не тебе просить мира!

— Пусть сдается на твою милость!..

Крики усиливались. Цезарь видел яростные лица, ощеренные зубы и, подняв руку, сказал:

— Если никто не желает ехать к Помпею, пусть он сам приедет к нам!

— Да здравствует Цезарь! — закричала толпа, и сотни рук протянулись к нему. И вдруг его подхватили и подняли. — Да здравствует император! Vivat, vivat!

Заставив сенат назначить исполняющим обязанности консула Марка Эмилия Лепида, друга своего детства, зятя Сервилии и претора этого»года, а Антония начальником войск, оставляемых в Италии, Цезарь потребовал выдать ему казну. Но сенат был против.

— Я не привык, отцы государства, останавливаться перед препятствиями, — резко заявил Цезарь и приказал кузнецам и воинам отправиться в подземелье храма Сатурна и разбить двери сокровищницы.

Посланный центурион вскоре вернулся.

— Вождь, народный трибун не разрешает проникнуть в подземелье.

— Что? — побагровел Цезарь. — За мной, коллеги! Клянусь Сатурном, я усмирю этого наглого человека!..

Пригрозив народному трибуну смертью, Цезарь смотрел, как кузнецы разбивали огромными молотами железные двери, как сыпалась твердая, как камень штукатурка, как Антоний спускался по каменным ступеням в подвал и воины выносили золотые и серебряные слитки и монеты.

— Пересчитать, — приказал полководец рабам-счетоводам, и, когда Антоний объявил, что казна составленная Помпеем, состоит из пятнадцати тысяч фунтов золота, тридцати пяти тысяч фунтов серебра и сорока миллионов сестерциев, Цезарь вымолвил, нахмурившись: — Мало.

Толпы народа, испуганные насилием над народным трибуном, угрюмо молчали. Воины весело увозили золото и серебро. Антоний обратил внимание Цезаря на общее недовольство, но полководец презрительно сказал:

— Выдай им хлеба — и они замолчат. Толпа, дорогой Антоний, это цемент, скрепляющий камни, которые в совокупности составляют твердую власть. Ты согласен, Марк Эмилий? — обратился он к Лепиду.

— Толпа, Цезарь, тебя поддержит. Обещай, ей побольше, и она понесет тебя на своих плечах… А давать.. Можно ей и ничего не дать, когда будешь у власти…

Цезарь засмеялся и взглянул на Антония:

— Софизм это или мудрая философия?

— Простая философия жизни, — сказал Антоний, поглаживая бороду. — Как верно то, что ты отправляешься из Рима без легионов, так же верно, что популяр Цезарь будет владыкою всего государства.

Повеселев, Цезарь обнял обоих друзей.

— Оставляя вас в Италии, я доверяю вам, потому что люблю вас и глубоко уважаю, — молвил он. — Помни, Антоний, что в твоем ведении находятся шесть легионов, с которыми я прошел Италию с севера на юг: три расквартированы в Брундизии, Таренте и Сопонте, один дан Квинту Валерию и два — Куриону…

— Итак, Цезарь, ты намерен воевать в Испании при помощи восьми галльских легионов, — задумался Антоний. — Но подумал ли ты, что Галлия может восстать?

— Я все обдумал.. Марк Котта должен быть изгнан из Сардинии, а Марк Катон — из Сицилии…

Лишь только Цезарь уехал, нобили, возбуждаемые сенаторами-помпеянцами, подняли головы. Своими действиями Цезарь вооружил против себя оптиматов, а Антоний, назначенный господином Италии, проводил время в диких увеселениях: чувственный, он позволял себе бесчинства; его можно было встретить в притонах разврата, в обществе обаятельной гетеры-девушки Кифериды, с которой он прогуливался, полулежа в ее лектике, по улицам Рима.

Похожий лицом на Геркулеса, красивый, с окладистой бородой, веселый и остроумный, он покорял женские сердца, и его бесчисленные любовные похождения оскорбляли сенаторов и всадников, втайне опасавшихся за своих жен и дочерей. И. действительно, в его кубикулюме творились постыдные дела, но жалобы отцов семейств, обращавшихся к цензорам, оставались без последствий: магистры боялись всесильного начальника конницы.

Вскоре сенаторы с негодованием стали покидать Рим, и, когда Лепил упомянул имя Цицерона, замышлявшего уехать, Антоний запретил оратору трогаться с места.

Прошло несколько недель. Однажды Антоний, полулежа за столом рядом с Киферидой, беседовал с Лепидом, часто заглядывая в черные глаза гетеры и любуясь ее смуглым лицом.

— Нищета увеличивается, общественные работы прекратились, и толпы голодного плебса ропщут, — говорил Лепид, — публичные платежи приостановлены, в казначействе нет денег…

— Ну и что ж? Если нет хлеба, можно есть бобы; если никто не дает взаймы, можно обойтись; если отцы не платят приданого, пусть расстраиваются браки. Квириты должны понять, что война продолжается…

— Ты неправ, Антоний, — упрекнул его Лепид. — Золотые и серебряные изделия, драгоценности, дома и виллы — все упало в цене. Даже квартиронаниматели не платят владельцам домов!..

— Повторяю, война продолжается, — засмеялся Антоний, поднося к губам фиал. — Знаю, что скажешь еще, — захохотал он, ставя опорожненную чашу на стол: — я пирую, у меня есть хлеб, вина, устрицы, сыры и десятки вкусных блюд, приготовленных лучшими поварами, а плебс голоден… Что поделаешь, дорогой мой? Плебс на то и существует, чтобы поддерживать мужей, управляющие государством. Мозг — это мы, а мозг — владыка тела, следовательно, мы — владыки. Так, богоподобная нимфа? — с пьяным смехом обратился он к Кифериде и, обняв, привлек к себе. — Ты молчишь, Марк Эмилий? Моя мудрость не удовлетворила тебя? Но пойми, что сам Цезарь, будь он здесь, одобрил бы мои речи, клянусь Олимпом!

Антоний хмелел, голос его обрывался.

— Ты думаешь, Марк Эмилий, мы не придем когда-нибудь тоже к власти? Непременно придем — боги любят сильных воинственных мужей… А таким слабым и нерешительным, как Помпей, тягаться с нами нечего. Цезарь силен духом и волей, Он подобен Аннибалу побеждающему, а не побежденному…

Его речь была прервана возгласом гетеры:

Привет и большая радость![1]

К столу подходил Саллюстий Крисп. Некогда любовник Кифериды, с которой он промотал большую част» своего состояния, теперь веселый муж, казалось, образумился и, равнодушно кивнув ей, шутливо сказал:

— Привет амфитриону, тонкому ценителю красоты.

— Привет и тебе, мудрый Фукидид, — в тон ему ответил Антоний.

В то время как раб снимал с него обувь, Саллюстий говорил, поглядывая на гетеру:

— Во всем Риме я не встречал такой умной, такой изящной, такой привлекательной девушки, как ты, Киферида! Глядя на тебя, молодеешь не только душой, но и телом.

Продолговатое лицо гетеры окрасилось легким румянцем, в черных глазах затеплилась нежность, на щеках выступили ямочки.