Полная тьма, ни одной звезды - Стивен Кинг

— Продолжай, — сказал я. — Правда не может быть ругательством, сынок.

— Такой сукой!

— Просто большинство женщин таковы, — сказал я. — Это неискоренимая часть их природы. Вопрос в том, что мы собираемся делать с этим.

Но Заговорщик внутри уже думал о старом колодце позади коровника, том, который мы использовали только для помоев, поскольку он был очень мелким и грязным — всего шесть метров в глубину и немногим больше чем водовод. Вопрос стоял только в том, как подтолкнуть его к этому. И мне удалось, конечно же, вы понимаете это; я мог убить свою жену, но должен был сохранить своего любимого сына. К чему владеть 180 акрами — или тысячей — если тебя не с кем разделить их и оставить в наследство?

Я сделал вид, что обдумываю безумный план Арлетт по превращению хорошей земли для посева в свинобойню. Я попросил, чтобы она дала мне время, чтобы свыкнуться с идеей. Она согласилась. И в течение следующих двух месяцев я обрабатывал Генри, заставляя его свыкнуться с совсем другой идеей. Это было не так уж сложно, как могло показаться; у него была внешность своей матери (женская слащавость, понимаете, что манила мужчин в жалящий улей), но не ее ужасное упорство. Достаточно было обрисовать картину того, на что его жизнь станет похожа в Омахе или Сент-Луисе. Я допускал возможность, что даже эти два переполненных муравейника не смогут удовлетворить ее; она могла решить, что только Чикаго ей подойдет.

— Тогда, — сказал я, — тебе придется ходить в школу с черномазыми.

Он охладел к своей матери; после нескольких попыток — все неловкие и неудачные — вернуть его привязанность, она ответила неприязнью. Я (или скорей Заговорщик) радовался этому. В начале июня я сказал ей, что после долгих размышлений решил, что никогда не позволю ей продать те сто акров без борьбы; что я скорее доведу всех нас до нищеты и разорения, если до этого дойдет.

Она была спокойна. Она решила обратиться за юридической консультацией (юристы, как мы знаем, помогают тем, кто им платит). Я это предвидел. И улыбнулся, узнав это! Поскольку она не могла заплатить за подобную консультацию. К тому времени у меня хранились все те немногие деньги, что мы имели. Генри даже отдал мне свою копилку, когда я попросил, так что она не могла украсть даже из этого источника, каким бы несерьезным он был. Разумеется, она пошла в офис компании «Фаррингтон» в Деленде, будучи абсолютно уверенной (как и я), что они извлекут достаточно пользы для себя, чтобы оплатить ее судебные издержки.

— Они оплатят, и она победит, — сказал я Генри в стоге сена, который стал нашим обычным местом для разговоров. Я не был полностью уверен в этом, но я уже принял свое решение, которое пока еще не называлось «планом».

— Но папа, это несправедливо! — закричал он. Сидя там в сене, он выглядел очень молодым, скорее лет на десять чем на четырнадцать.

— Жизнь всегда несправедлива, — сказал я. — Порой единственное что остается, это забрать то, что тебе принадлежит. Даже если кто-то пострадает. — Я сделал паузу, изучая его лицо. — Даже если кто-то умрет.

Он побелел.

— Папа!

— Если бы она ушла, — сказал я, — все стало бы как прежде. Все споры прекратились бы. Мы могли бы спокойно здесь жить. Я предложил ей все, что мог, чтобы заставить ее уйти, и она не захотела. Осталась только одна вещь, которую я могу сделать. Которую мы можем сделать.

— Но я люблю ее!

— Я тоже ее люблю, — сказал я. Как бы сложно вам не было поверить этому, но это была правда. Ненависть, которую я чувствовал к ней в том 1922 году, была сильней чувств мужчины к любой женщине, за исключением любви. И как не горько это признавать, Арлетт была страстной женщиной. Наши «брачные отношения» никогда не прекращались, хотя, как только начались споры о ста акрах, наши сексуальные ласки в темноте стали все больше походить на спаривание животных.

— Это не должно быть болезненным, — сказал я. — И когда это закончится… ну…

Я отвел его за коровник и показал ему колодец, где он разразился горькими слезами.

— Нет, Папа. Только не так. Что угодно, но не это.

Но, когда она вернулась из Деленда (Харлан Коттери, наш ближайший сосед, вез ее на большую часть пути на своем «Форде», высадив ее, за последние две мили), и Генри просил ее: «прекрати это, мы снова можем стать семьей», она вышла из себя, ударила его по губам, и сказала прекращать просить как собака.

— Твой отец заразил тебя своей робостью. Еще хуже, он заразил тебя своей жадностью.

Будто она была невинна в этом грехе!

— Адвокат уверяет меня, что я могу делать со своей землей все что пожелаю, и я собираюсь продать ее. Что касается вас двоих, вы можете сидеть здесь и вместе вдыхать запах жарящихся свиней, готовить самостоятельно себе еду и рыть себе свои ямы. Ты, мой сын, можешь пахать весь день и читать его скучные книги всю ночь. Они не сильно ему помогли, но может тебе повезет больше. Кто знает?

— Мама, это несправедливо!

Она посмотрела на своего сына, как женщина смотрит на незнакомца, который осмелился коснуться ее руки. И как мое сердце радовалось, когда я увидел, что он смотрел в ответ с такой же прохладой.

— Катись к черту, оба катитесь. Что касается меня, я еду в Омаху и открываю магазин одежды. Это мое понимание справедливости.

Этот разговор состоялся в пыльном палисаднике между домом и коровником, и понятие справедливости были последними словами. Она прошла через двор, поднимая пыль своей изящной городской обувью, вошла в дом, и хлопнула дверью. Генри повернулся, чтобы посмотреть на меня. В уголке его рта была кровь, а нижняя губа опухла. Ярость в его глазах была хладнокровной, слепой, какую испытывают только подростки. Эта ярость, которая не взвешивает обстоятельства. Он кивнул своей головой. Я кивнул в ответ, так же, серьезно, но внутри меня Заговорщик усмехался.

Эта пощечина была ее смертным приговором.

Два дня спустя, когда Генри пришел ко мне на новое поле кукурузы, я увидел, что он снова обмяк. Я не был встревожен или удивлен; годы между детством и взрослой жизнью — порывистые годы, и те, кто переживают их, мечутся как флюгеры, которые некоторые фермеры на Среднем Западе устанавливают на крышу своих зернохранилищ.

— Мы не можем, — сказал он. — Папа, она во грехе. И Шеннон говорит, что те, кто умирает во грехе, попадают в ад.

Чертова Методистская церковь и Методистское Молодежное Братство, подумал я… но Заговорщик только улыбнулся. В течение следующих десяти минут мы говорили о богословие среди зеленой кукурузы пока ранние летние облака — лучшие облака, те что медленно плывут над нами словно шхуны, таща свои тени как волны. Я объяснил ему, что, вместо того чтобы отправлять Арлетт в ад, мы отправим ее на Небеса.