Ha горных уступах - Казимеж Тетмайер

Целая толпа гостей ехала туда из под леса вглубь, верхами, с песнями и музыкой. Нa лошадей навьючили бочки с вином и с пивом, и вся вековая пуща наполнилась гамом, которому вторили далеким воем испуганные волки.

Зоська истратила на свадьбу котелок талеров. Гремели пистолеты и ружья, зажгли костер — огонь доходил до самых верхушек сосен, а зарево от него было, как от пожара. Но у Кубы к утру оказались сломанными три нижних ребра, одно с правой и два с левой стороны… Там он на третий день и помер; отвезти его в Костелиски нельзя было: все у него болело, да и дороги не было.

Похоронили его в лесу и поставили крест, и долго еще ходила поговорка: повадился Куба Питонь к Зоське Моцарной.

Она его очень жалела и говорила, что ни в чем не виновата, что хотела обойтись с ним, как можно осторожнее, и что ее только на одну минуту разобрало — и вот тебе…

Там, в разбойничьей избе, скрывались от проклятий и воплей людских несчастный Яси Слодычек и сестра его Тереза — она семнадцати лет, он двадцати; они влюбились друг в друга вопреки Божьему завету и человеческим законам, и должны были бежать из родной деревни, из отцовского дома. Там они похоронили под старой сосной маленького ребенка, умершего от голода и холода, от которых и сами они умирали, а Ясь, который ходил когда-то в школу в Новом Торге, сорвал кору с сосны над могилкой и вырезал на мой такую надпись:

Тут покоится

маленькое дитя некрещеное,

умерло от мороза и оттого,

что у матери молока в груди

не хватило.

Не карай его, Господи, адом,

ведь оно невинно.

Аминь.

Долго стояла эта сосна с надписью, пока ее не спалило молнией. Разное говорили про это те, кто знали: одни, что Богу угодно было дать знак, что он принял просьбу Яся и дитя его, хоть некрещеное, взял на небо; другие, будто он хотел показать, что дитя горит в адском огне, как сосна горела от удара молнии. — Бог, как Бог, — говорила старая Гадейка, их тетка, — он, что орел в небе. Кто знает, куда он летит? Не противятся ему ни тучи, ни дожди. Куда хочет, туда и летит. Так и Господь Бог свободен.

Там, в разбойничьей избе, жил Войтек Самек из Закопаного, завзятый охотник на медведей. Звали его «Зрячим», потому что видел он дивные дивы, каких никому не случалось видеть (он-то и видел рыбу с бараньей головой в Морском Оке). Там, в разбойничьей избе, видел он раз страшного всадника Татр — рысь на шее у оленя; она промчалась по полянке, под самой разбойничьей избой, несясь как вихрь на обезумевшем от отчаяние животном. Слыша издали стоны и увидев ужасное зрелище, Самек испугался, думая, что это привидение, и даже перекрестился, — олень промчался и исчез в чаще.

Там видел он отчаянную борьбу медведя с пятью волками. Весь лес дрожал от рева и хрипа, а снег метелью взбивался в воздух над кучей зверей. Медведь, на которого волки напали неожиданно, не успел убежать в лес, к деревьям, и волки на него насели. Самек смотрел из двери разбойничьей избы, с ружьем в руке, на эту борьбу. Жаль ему было медвежьей шкуры, да любопытство взяло, кто победит. Медведь защищался храбро и пятился к лесу, к молодым соснам. Самек боевой душой своей радовался, глядя, как могучее животное поднималось на дыбы и махало огромными лапами, ревя и сопя. Но проворные волки отскакивали в стороны и загораживали дорогу к лесу… Одного медведь ударил в голову, он упал со стоном в снег, — сквозь разинутую пасть его полилась кровь. Другой с брюхом, распоротым медвежьими когтями, подскочил высоко в воздух и упал, купаясь в крови своих внутренностей. Вдруг самому большому из волков удалось напасть на медведя сзади и вонзить ему клыки под уши в шею. Тогда другой волк впился ему в горло, а третий тоже подскочил к его шее. Придушенный, задавленный медведь упал, расставив лапы. Теперь виден был только чудовищный ком тел, слышался такой стон, рев и хрип, смешанный с воем издыхающих тут же волков, что у Самка ружье дрожало в руках от потрясающего зрелища.

Прошло, может быть, полчаса, пока звери боролись, валяясь и ползая по земле, сцепившись так, что трудно было отличить одного от другого. Наконец, медведя загрызли, — он перестал защищаться, а волки, красные от крови, сочившейся из ран, стали рвать его мясо и пить его кровь. Тогда Самек уложил двумя выстрелами двух волков, а третий убежал.

Рассказал он это, вернувшись домой, сидя в теплой избе за дымящейся картошкой, приправленной горячим молоком. Слушала его жена, слушали трое рослых сыновей и три полногрудые, румяные красавицы-дочери, которые ткали полотно на станках, пока не начинало светать. Сидели они кто на скамье, кто на ведерке, кто на стуле, опершись круглыми подбородками на руки, и слушали чудные рассказы, которые отец приносил всегда с собой с гор. Слушали его и двое кумовей, родственники и друзья Самка, большие охотники, Ясек Вальчак и Мацек Татарин; они пили венгерское вино, которое поставили перед ними, и пыхтели густым душным дымом трубок. Нa завтра хотели они вместе с Самком отправиться к разбойничьей избе за шкурами убитых зверей, которые не потеряли цены, хоть и истрепались в борьбе, да за мясом и салом медвежьим, очень целебным во всех болезнях, — если только не утащат богатой добычи водки, рыси, лисицы, куницы или птицы.

Там Самку было дивное видение, после которого стали говорить, что, как бы он ни грешил, а пойдет на небо, коль ему Господь Бог такую вещь при жизни дозволил видеть; да впрочем он после этого и не очень долго грешил.

Такое с ним приключилось несчастье, что отправился он с товарищами пни выкорчевывать в Менгушовецкую долину, повстречался там с семью липтовскими стрелками, и угодили они ему пулей в бок. Угодить бы и не угодили, было у него время бежать, два товарища его и убежали куда-то к Копровому Кряжу, да только боевая душа Самка не хотела уйти с поля битвы без выстрела; остановился он, чтобы прицелиться в самого толстого липтовца. Да Бог не благословил, ружье не выстрелило, — порох ли намок, или другое что, — а тем временем один из липтовских стрелков и влепил ему пулю под ребра. С ней и сошел Самек с поля с сознаньем, что уходит с честью, и прошел, истекая кровью, Менгушовецкий кряж, пробрался к Рыбьему, под Волошин, ничего не ел, не пил, все припасы там, в долине, остались, — пока, наконец, усталость не одолела его в скалах.

Об одном он у души своей просил, чтоб не уходила она из него, пока он не дойдет до разбойничьей избы.

Там он упал на солому, которая осталась от последних ночлегов разбойников или охотников.

Тогда — (только, Боже сохрани, не от горячки, не от раны, а с Божьего соизволения) — дано ему было видеть то, чего ни один горец не видывал.

Ослабел он от потери крови так, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Вдруг ему показалось (а было это на заходе солнца, темновато было, день был туманный, дождь шел), что какая-то тень стоит в дверях, хоть они были заперты, а потом явилась и другая. Одна стала по левой стороне двери, другая по правой.

— Смерть… — думает Самек, — но на какого чорта их две пришло, ведь и одна со всем светом, с царями, с попами и с докторами справляется, а не то, что с мужиком… да и не слыхивал я, что две смерти есть, или чтоб смерть в двух образах ходила…

Да только он сейчас понял, кто пришел: та тень, что стояла слева, говорит:

— Душа, или ко мне!

А голос у ней такой, словно немазанная ось заскрипела.

— Ого! — подумал Самек и вздрогнул. — Да ведь это дьявол, а та вторая, верно, смерть, или помощник какой…

И в ту же минуту тень, что по правую сторону двери стояла, отозвалась:

— Душа, или ко мне!

А голос был, как колокольчик в костеле.

И обрадовался Самек, догадался, что это не помощник дьявольский и не смерть; откуда бы им иметь такой сладкий голос. И его тешило то, что тень эта казалась светлее, чем другая. Всмотрелся Самек хорошенько в тени, — глаза у него были зоркие, охотничьи, — и увидел большие крылья над головой у обеих; только у того, что был светлее, они были как у ласточки, а у другого, как у нетопыря. Знал уже Самек, что это ангел и дьявол.

— Пришли за душой моей, — говорит он про себя. — Кто же осилит?

Дьявол говорит:

— Душа! ты моя!

А ангел в ответ:

— Не твоя, а моя!

— Моя!

— Нет, не твоя!

Стали спорить.

— Он воровал! — говорит дьявол.

— Воровство — дело мужицкое. Не крадет тот, кто не может! — отвечал ему ангел.

— Пьянствовал!

— Так за свои деньги! У тебя взаймы брал?

— С девками любил хороводиться, когда парнем был.

— Да, ведь и ты бы с ними хороводился, кабы захотели тебя! Небось!

— Не исповедывался уж года три!

— Это ксендзово дело, а не твое. На то и есть ксендз в Хохолове.

— Как разозлится — ругается!

— Так тебя же ругает! И хорошо делает.

— Святым не верит.

— Так и они ему не верят. Я это хорошо знаю, мы ведь друзья, а ты у них под хвостом!