Рассказы - Сергей Андрианов

Когда глухой плотный разрыв расколол моторный рев, как бы отсек половину звука, а самолет начал сыпаться вниз, Куземкин рванул рукоятку сброса бомб. Перво-наперво надо освободиться от них. Облегченный самолет не будет так резко терять высоту.

Прошка знал наперед, как поступит штурман. И в этом случае, казалось, другого выхода не было. Сто раз будь такая ситуация — и сто раз бросай бомбы. Иначе самолет вместе с ними врежется в землю. Но Прошка остановил штурмана:

— Не бросай!

Этого в экипаже никто не ожидал. Первая мысль Куземкина — переспросить. Может, ослышался? Нет, Прошкин приказ прозвучал отчетливо. Штурман закрыл люки и с оттенком упрека крикнул:

— Высота же падает, Ваня! — Он хотел еще добавить: «Где ее потом наскребешь?! Было уже так раз». Но к чему? Прошка все сам знает, да и некогда.

Внизу кончалась суша и начиналось море. Из порта и стоящих на рейде кораблей гитлеровцы били ожесточеннее и точнее. Осколок попадет во второй мотор — и тогда камнем вниз. А угодит в люки, где бомбы, — разнесет самолет на куски.

— Ну и что, высота?! Две тонны бомб на борту, а мотор один — вот и падает… — горячась, ответил штурману Прошка.

Второй пилот бросил на него изумленный взгляд, ткнул пальцем в циферблат. Стрелки высотомера неудержимо раскручивались в обратную сторону. В ответ Прошка только рассек ладонью воздух: черт, мол, с ней, с высотой. Нас бы давно сняли зенитки, если бы не сыпались вниз. Гитлеровцы поэтому все время ошибаются. Резкое падение самолета путает все их расчеты.

Над целью Прошка становился неузнаваемым. Его неудержимо влекло в огонь. Кому-то надо всегда в огонь, кому-то надо вызывать огонь на себя. Прошка привозил пробоины, осколки снарядов, его подбивали, но в очередном полете он опять шел в самое пекло.

И сейчас так: пусть начинается огненный ад, Прошка и на одном моторе не свернет с боевого курса. Он будет выполнять боевое задание — наносить удар по вражеским морским кораблям.

Яркий, напряженный до синевы луч света напористо шел от земли, а на высоте полета бомбардировщика вдруг обрывался, будто его срубали винтом. Здесь он мерк в непогасших еще лучах солнца, и гитлеровцы были бессильны ослепить экипаж.

Куземкин открыл бомболюки. Доворачивая самолет на цель, Прошка неловко чувствовал себя перед штурманом: не получились его изящные довороты, и Куземкину трудно было прицеливаться. На одном моторе самолет не летит — корячится. И высота подводит. «Прости, штурман, пилота. Прости. А поразить цель мы должны. Понимаешь, штурман?!»

После бомбового удара самолет снижался медленнее. И все же с высотой Прошка ничего поделать не мог. Высота таяла, а до аэродрома два с половиной часа полета.

Наступила темнота. Черная пустота ночи спрятала землю. Тут и вынужденно приземлиться некуда. Прошку душила страшная теснота. Шею давили ворот гимнастерки и резинка от ларингофона, голову сжимал шлемофон. В тиски брала дьявольская, спрессованная тишина. Казалось, небесная пустота проникла в кабины и заглушила собою все. Хоть бы слово кто сказал! В другой раз Прошка мог бы и оборвать человека за излишние разговоры, а сейчас ему стало бы легче — все же есть на борту живые люди.

Прошка не выдержал, заговорил сам:

— Штурман, а ты над Африкой летал?

— Нет, не летал. А что?

— Говорят, там самые темные ночи…

— Темнее нашей?

— Сравнил…

Вопрос понравился радисту Кирину, и он обратился к воздушному стрелку:

— Мишуткин, а ты над Африкой летал?

— Летал! — неожиданно для всех ответил стрелок.

В кромешной тьме даже одно это слово Мишуткина успокоило Прошку.

— Ну раз летал, то и сейчас долетим, — сказал Прошка, — а не долетим — так доедем, а не доедем — так дойдем!

Прошке не давала покоя прошлогодняя вынужденная посадка. Душу жгло пилотское самолюбие. Ему все казалось: где-то он нерасчетливо поступил, чего-то не смог сделать, чтобы удержать высоту и привести корабль на свой аэродром. Он упрекал себя, не зная за что. А высота все падала. Теперь Прошка опять летел над заболоченным лесом. Единственно пригодным для посадки местом был их аэродром, приютившийся на «пупу» в окружении этих лесов.

В ту тревожную ночь все, кто прилетел раньше, не уходили с аэродрома — ждали Прошку. Аэродром замер, небо заглохло, на стоянках и командном пункте говорили шепотом. Чем ближе подлетал самолет, тем невыносимее становилась тишина. Когда появилась командная связь, на запрос командира полка в динамике послышался необычно низкий и хриплый Прошкин голос:

— Летим, товарищ командир.

Я видел, как командир полка поднес микрофон к губам, глаза не моргали, и только жилка от шеи к лицу; напрягаясь, дрожала и будто бы воспалялась.

— Прохоров, тебя весь полк ждет. Весь полк ждет… Казалось, прошла вечность, пока снова услышали Прошку:

— Долетим, командир… А не долетим — так доедем!

В самую критическую минуту, уже на посадочном курсе, Прошка обратился к Мишуткину:

— И как только ты над Африкой летал? Темень — черти заблудятся!

Утром я застал Прошку одного. Он сидел за столом, слегка откинувшись назад. Был задумчив, а увидев меня, с возмущением заговорил:

— Какое варварство… Нет, ты понимаешь, какое варварство!

Прошка держал в руках роман Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери». Он только что закончил его читать. Начал рассказывать, как радовался вчера. Наконец-то мать встретила свою любимую дочь Эсмеральду. Надеялся и верил: теперь-то ее спасут. Прошка улетал на задание с чувством, что и он участвует в ее спасении, ради нее рискует своей жизнью. Оказывается, мракобесы не пощадили девушку.

— Варварство! — гневно повторил Прошка и повернулся к окну.

Яростно-холодным блеском вспыхнули его глаза, как-то особо выделились тугие надбровья и упрямо сжатые губы. Взгляд его был обращен вдаль, где, заслоняя небосвод, громоздились пепельные тучи. Наверное, он думал о новом боевом вылете…

Довелось мне быть с Прошкой и в воздухе. Надо было облетать самолет. Мы ушли в зону пилотирования, в тот район, где в Вислу впадает Сан. Лучшего ориентира не придумать. Стоял на редкость погожий день. Во все стороны до самого горизонта разметнулось голубое половодье неба. Воздух был просвечен солнцем. Серебрились реки, бил в глаза изумрудный цвет полей. Буйное обновление природы волновало душу и настраивало на полет.

Прошка изящно выписывал глубокие виражи, делал крутые развороты, снижался и набирал высоту. А когда выходили на прямую, восхищенно смотрел на замершие стрелки приборов. Будто бы не штурвал, а сами эти стрелки он зажал в кулак и держал. Ни одна не шелохнется. Самолет словно застывал в синем безбрежии.

Больше всего Прошка любил прямую. Я сидел за его спиной и видел на стеклах приборов отражение его лица. Уверенного и спокойного — не дрожал ни один мускул. В глазах азартно пламенели огоньки. Его душа млела от счастья. Прошка не просто летал — он наслаждался полетом.

— Прямая для пилота — все! — говорил он приподнято. — Пройди по прямой — и любой инструктор скажет, что ты за пилот. Труднее всего — прямая. — Тут Прошка обернулся и озорно подмигнул: — Оно и в жизни, видать, так, а, штурман?

Прошка передал штурвал второму пилоту. Тот мечтательно вздохнул:

— Эх, на истребителе бы сейчас!..

Прошка удивился:

— Чудак-человек! Штурвал тяжелого бомбардировщика разве на что меняют? Здесь летный век дольше. Даже летчики-испытатели до седой бороды за штурвалом сидят. — И тут я услышал от Прошки редкую у военных летчиков команду: — Штурман, музыку бы включил, что ли! Моторы поют, да уж очень монотонно. Уснуть можно.

Я настроился на Варшаву и хотел спросить: «Слышишь музыку, Ваня?» Но не успел, потому что в ту же минуту от неожиданности задохнулся. Польское радио сообщало об окончании войны с фашистской Германией. Из навигаторской кабины в пилотскую я метнулся так, будто надо было немедля выброситься с парашютом. Не слышал, как сорвало с головы шлемофон, не чувствовал, как, за что-то зацепив, раскроил надвое комбинезон и где-то в ногах запуталась полетная карта. И вот пилотская кабина. В торжествующем крике Прошкино лицо. Мятежная сила радости бросила нас друг к другу. И мы позабыли, что находимся в небе. Второй пилот к нам не дотянулся и руками колотил меня по спине, восторженно крича.

Самолет кинуло, и нас стало прижимать к борту. Только теперь опомнились. Прошка схватил штурвал и выровнял самолет. Никакую прямую ему в эти минуты не выдержать. Впервые у Прошки разбежались по циферблатам стрелки. Он снова обернулся, снова крикнул: «Победа!» — и, припав к штурвалу, сделал необъяснимо резкое движение. Корабль наискось рассек синее безоблачное небо.

— Дальний бомбардировщик тоже может пикировать. Крепкая машина! На ней и «мертвую петлю» можно делать. Хочешь, крутану?!