Травяной венок. Том 1 - Колин Маккалоу

– Что ж, будем надеяться, что возвращение Квинта Цецилия Метелла Нумидийского, прозванного Хрюшкой, окажется такой же бессмысленной победой, – ответил Марий.

– За это, я и пью, – сказал Сулла и выпил. Наступившую тишину было нелегко нарушить, ибо былое согласие отсутствовало, и ответ Суллы не смог его вернуть. Возможно, размышлял Публий Рутилий Руф, былое согласие зижделось на целесообразности и боевом братстве, а не на истинной, глубоко укоренившейся дружбе. Но как они могут предать забвению годы, проведенные в битвах с врагами Рима? Как могут позволить навеянной пребыванием в Риме размолвке затмить память о прошлом? Конец прежней жизни положили действия трибуна[3] Сатурнина. Сатурнин, возжелавший сделаться правителем Рима, а также некстати постигший Мария удар… Нет, все это чепуха, сказал Публий Рутилий Руф себе самому. Оба – мужи, предназначенные для великих дел, таким негоже сидеть дома и отходить в домашнем уюте от дел. Случись война, которая потребовала бы от них совместно взяться за оружие, или революция, подстрекаемая новым Сатурниным, – и они стали бы дружно мурлыкать, как пара котов, вылизывающих друг дружке мордочки.

Разумеется, время не стоит на месте. Ему и Гаю Марию уже по шестьдесят, Луцию Корнелию Сулле – сорок два. Не имея привычки подолгу смотреться в зеркало и выискивать что-то в глубинах изображения, Публий Рутилий Руф не мог с уверенностью утверждать, что возраст не дает себя знать, однако зрение его по крайней мере не подводило: сейчас он отлично видел Гая Мария и Луция Корнелия Суллу.

В последнее время Гай Марий несколько отяжелел, чего не могла скрыть даже его новая тога. Впрочем, он всегда был крупным мужчиной, что не мешало его гармоничному телосложению: даже сейчас излишек веса был равномерно распределен по плечам, спине, бедрам и брюшку, вовсе не казавшемуся оплывшим; дополнительный груз не столько отягощал его, сколько разглаживал морщины на его лице, которое было теперь крупнее и округлее, а также отличалось – из-за поредевших волос – высоким лбом. Не желая обращать внимания на левосторонний полупаралич Мария, Рутилий Руф восхищался вместо этого его замечательными бровями, такими же кустистыми и непокорными, как и всегда.

О, что за трепет вызывали брови Гая Мария в душах многочисленных скульпторов! Скульпторы, жившие в Риме и вообще в Италии, получив заказ на ваяние из камня портрета Мария для какого-нибудь города, общины или просто незанятого пространства, куда просилась скульптура, еще не успев взглянуть на Гая Мария, знали, с чем им предстоит столкнуться. Но что за ужас отражался на лицах хваленых греков, присланных из Афин или Александрии, дабы запечатлеть в камне облик Сципиона Африканского, стоило им узреть брови Мария!.. Каждый делал все, что мог, однако не только скульптурные, но и живописные изображения лика Гая Мария неизменно превращались всего лишь в фон для его восхитительных бровей.

Как ни странно, самый лучший портрет друга, какой доводилось видеть Рутилию Руфу, представлял собой всего лишь набросок черными штрихами на внешней стене его, Рутилия Руфа, дома. Скупые линии: прихотливая кривая, отлично передающая толщину нижней губы, сияние глаз – как только черный цвет умудряется передать это сияние? – и, естественно, по дюжине мазков на каждую бровь. Как бы то ни было, это был именно Тай Марий во плоти и крови – его горделивость, его ум, его неукротимость, весь его уникальный характер. Только как описать это ни с чем не сравнимое искусство? Vultum in peius fingere… Лицо, олицетворяющее неумолимость. Однако сработанное столь совершенно, что неумолимость его превращалась в неистовую приверженность справедливости. Увы, прежде чем Рутилий Руф смекнул, как снять кусок штукатурки, не дав ему рассыпаться на тысячу кусочков, прошел ливень, и самого похожего на оригинал портрета Гая Мария не стало.

Напротив, с Луцием Корнелием Суллой никогда не произошло бы ничего подобного, как бы ни старались живописцы из подворотни. Если бы не цвет его лица, Сулла мало чем отличался бы от тысяч красавцев. Правильные черты, истинный римлянин – о таком эпитете Гаю Марию не приходилось и мечтать. Однако в красках этот человек становился воистину несравненным. В сорок два года у него совершенно не поредели волосы – и что это были за волосы! Их нельзя было назвать ни рыжими, ни золотистыми. Густая, вьющаяся шевелюра – разве что длинновата. Глаза же его напоминали голубизной высокогорный лед, окруженный синевой набухшей грозой тучи. Сегодня его узкие, прихотливые брови, как и длинные, густые ресницы, имели добротный каштановый цвет. Однако Публию Рутилию Руфу доводилось лицезреть Суллу неподготовленным к приему посторонних, поэтому он знал, что тот прибег к stibium:[4] на самом деле брови и ресницы Суллы были настолько светлы, что казались незаметными, ибо кожа его была мертвенно-бледной, словно напрочь лишенной пигмента.

При виде Суллы женщины утрачивали благоразумие, добродетельность, способность рассуждать. Они отбрасывали осмотрительность, приводили в неистовство мужей, отцов и братьев, начинали бессвязно бормотать и хихикать, стоило ему бросить на них мимоходом взгляд. Какой способный, какой умный человек! Великий воин, непревзойденный администратор, муж несравненной храбрости; чего ему немного недостает – так это умения организовать себя и других. И все же женщины – его погибель. Так, по крайней мере, размышлял Публий Рутилий Руф, чья приятная, но ничем не выдающаяся внешность и мышиный окрас никогда не позволяли ему надеяться на то, чтобы выделиться среди мириадов других людей. Сулла вовсе не был развратником; за ним не волочился шлейф обманутых женщин насколько было известно Рутилию Руфу, его поведение всегда отличалось непоколебимой нравственностью. Однако не приходилось сомневаться, что человек, жаждущий добраться до вершины римской политической лестницы, имел гораздо больше шансов добиться своего, если не имел внешности Аполлона: мужчины-красавцы, перед которыми не могли устоять женщины, вызывали удвоенную зависть у соперников, а также недоверие, а то и пренебрежение, как неженки и любители наставлять ближнему рога.

Рутилий Руф погрузился в воспоминания. В прошлом году Сулла выставлял свою кандидатуру на выборах преторов.[5] Казалось, победа была ему обеспечена: он отличился в боях, и о его доблести было хорошо известно, ибо Гай Марий позаботился, чтобы избиратели знали, какую неоценимую помощь оказывал ему Сулла в качестве квестора,[6] трибуна и легата.[7] Даже Катул Цезарь (не имевший повода испытывать любовь к Сулле, ставшему причиной его конфуза в Италийской Галлии, когда Сулла, подняв мятеж, спас армию Катула Цезаря от уничтожения) выступил с восхвалениями поведения Суллы в Италийской Галлии позднее, в год разгрома германского племени кимбров.[8] Позже, в те дни, когда государству угрожал Луций Апулей Сатурнин, именно Сулла, не ведающий усталости, энергичный и находчивый, вынудил Гая Мария покончить со смутой. Ибо Гай Марий только издал приказ, выполнение же его взял на себя Сулла. Квинт Цецилий Метелл Нумидийский – тот, кого Марий, Сулла и Рутилий Руф дружно именовали Хрюшкой – до своего изгнания неустанно разъяснял всем и каждому, что, по его мнению, счастливое завершение африканской кампании против царя Югурты[9] является заслугой исключительно Суллы и что Марий неоправданно приписал себе победу. Ведь именно благодаря усилиям Суллы Югурта был пленен – а каждому было известно, что война в Африке[10] будет продолжаться до тех пор, пока Югурта останется на свободе. Когда Катул Цезарь и некоторые другие ультраконсервативные предводители сената согласились с Хрюшкой, что по справедливости следует благодарить за торжество в Югуртинской войне именно Суллу, звезда последнего начала стремительное восхождение, и его избрание в числе шести преторов не вызывало теперь сомнений. На Суллу работало и его поведение во всем этом деле – несравненная скромность и приверженность справедливости. До самого завершения избирательной кампании он настаивал, что пленение Югурты – заслуга Мария, поскольку сам он всего лишь подчинялся приказам полководца. Подобное поведение обычно вызывало одобрительное отношение избирателей: преданность командиру на поле брани и на форуме ценилась неизменно высоко. И все же, когда выборщики от центурий собрались на Марсовом поле и стали по очереди оглашать свой выбор, имени Луция Корнелия Суллы – такого аристократического и, следовательно, вполне приемлемого – так и не прозвучало в числе шести удачливых кандидатов; Сулла был уязвлен таким итогом, тем более что некоторые избранники оказались не только лишенными личных достоинств, но и весьма скромного происхождения.

Почему? После голосования Сулла только и слышал, что этот вопрос, однако хранил молчание. Сам он, впрочем, знал причину своего провала; спустя некоторое время она перестала быть тайной для Рутилия Руфа и Мария. Все дело заключалось в некоем имени и скрывающемся за ним хрупком создании: Цецилия Метелла Далматика, особа всего девятнадцати лет от роду. При этом она приходилась супругой принцепсу сената[11] Марку Эмилию Скавру – консулу[12] в год первого появления германцев, цензору[13] в тот год, когда Метелл Нумидийский Хрюшка отправился в Африку сражаться с Югуртой, и предводителю сената с тех пор, как он стал консулом, то есть на протяжении последних семнадцати лет. На Далматике полагалось жениться сыну Скавра, однако тот наложил на себя руки после отступления Катула Цезаря из-под Тридентума, не выдержав неминуемой огласки собственной трусости. Тогда Метелл Нумидийский Хрюшка, опекун семнадцатилетней племянницы, поспешно выдал ее за самого Скавра, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте.