Соната «Аппассионата» - Александр Маслов

– Извините, сорвалось, – она повернулась к роялю, взяла несколько аккордов, и, жестко ударяя в клавиши, заиграла вдруг «Интернационал», вспоминая, как люто ненавидел ее за это покойный Никольский.

– Сударыня, и вы играете такое?! – Никифор Кириллович был изумлен.

– Да! Дурное воспитание, сударь, нет-нет, но дает о себе знать. Может быть, после этого, вы перестанете видеть во мне ангела, и даже начнете меня манкировать.

– Напротив – я в восторге! Именно вот такие шалости, озорство, таящееся, и вдруг вырывающееся наружу ветром, делает вас не просто красивой женщиной, а существом небесным!

– Ну, поцелуйте меня, что ли тогда… – она услышала шум мотора «Потемкина», свет фар покачнулся и уперся в решетчатые ворота.

«Какая ж мерзость», – думала Никольская, полулежа на заднем сидении такси, разминая сигарету, и вспоминая лобзания Никифора Кирилловича, его полных, пластилиновых словно губ. – «Мерзость… но почему бы и нет? Ведь мне уже за сорок».

– Вера Павловна приезжает завтра? – с улыбкой спросила Никольская.

– Увы, – Корякин посмотрел в направлении ее взгляда и обнаружил, что нефритовая рамка, в которой было недавно фото его жены пуста.

– Я ее разглядывала под вечер и как-то неосторожно забыла… Она там, – Мария Ивановна кивнула в сторону крайней по коридору двери.

– Там?

– Если это важно, Никифор Кириллович, можете вернуть ее. На самое видное место. Поставить внизу вазы с цветами, которые вчера мне дарили, – говорила она, а Корякин уже спешил к указанной двери.

Он вошел, включил свет. Рядом с унитазом в мельхиоровом ведерке для использованных салфеток лежало смятое фото Веры Павловны с коричневыми полосами по лицу. Никифор Кириллович хотел было поднять его, но только покачал головой и прошептал:

– Господи, прости ее. И меня прости.

Когда он вернулся в зал, Мария Ивановна стояла с блаженной улыбкой, подняв к своду глаза, словно Мадонна в молении.

– Зачем же вы так? – начал он. – Лучше бы порвали или сожги без следа.

– Зачем? – она отошла к роялю, вставила сигарету в мундштук, закурила. – Вы любите меня, Никифор Кириллович? Действительно любите?

Он молча кивнул.

– А вы не думали, что на ее месте могла бы быть я? Что наши встречи могут перестать быть лишь редкими эпизодами? – Никольская выпустила струйку дыма, и он поплыл, подхваченный сквозняком, обволакивая бледное, веснушчатое лицо Корякина сизыми слоями. – Вы не думали о том, что между нами будто бы незаметно, но на самом деле непреодолимо, стоит один человек? Да! Я говорю о Вере Павловне – человеке, который вам безразличен или даже неприятен, как вы говорите, но в действительности, вы ее просто боитесь.

– Это не правда… – Стало вдруг душно от табачного дыма или желтых никотиновых мыслей, Никифор Кириллович расстегнул ворот, хватая воздух непослушными, как вязкая масса губами.

– Что не правда? Что Вера Павловна приезжает уже завтра? Нам пора сделать выбор. Лично я не собираюсь превращаться в шлюху, всего лишь очень дорогую. Так-то, Никифор Кириллович. Я ухожу, – она затушила окурок, взяла плетеную сумочку со стола.

– Мария Ивановна! Умоляю! – Корякин вцепился в ее руку и упал на колено. – Умоляю, не уходите! Вы только скажите, скажите, что я могу сделать! М… м… Мария Ивановна!.. – он запрокинул голову, ища в ее глазах тот чистый, ангельских свет голубых слез. – Я на все согласен! Ради вас!.. Я… я разведусь с Верой Павловной!

Сняв фотографию в тяжелой нефритовой рамке, Мария Ивановна поставила ее на столе, долго смотрела то на Корякина в шляпе и с тростью, одетого в элегантный костюм темно-коричневого бостона, то на себя в белом свадебном платье с огромной охапкой роз.

– Подлец, – прошептала она, беззлобно, но с каким-то сложным, словно мистическое заклинание чувством.

Никифор Кириллович должен был вернуться с конторы к половине восьмого. Точно к половине восьмого – он ни разу не опаздывал к ужину. Она открыла сумочку и достала пузырек, похожий на флакон дорогих духов. Этот яд действовал не скоро, незаметно, но неотвратимо. Мария Ивановна не помнила его названия, – какое-то замысловатое персидское слово, – ведь это было так давно. Не вставая, она повернула ручку приемника, настраивая на Невскую волну, потом закурила. С негромкими звуками музыки пришли воспоминания, поначалу зыбкие, как вечерние тени. Петр Никольский в неизменном пенсне с кудлатыми бакенбардами, вечно пьяный ротмистр Ерин, рифмоплет и истерик Астафьев – все они были подлецы. Подлецы, которые старались подчинить ее деньгами, хитростью или грубой силой. Но первый из них, первый, который так жестоко унизил ее далекой злосчастной ночью в Петербурге, был, конечно, тот плюгавый скот – Ульянов. Владимир Ильич… Как он метался, кричал в свои последние минуты, когда узнал, что она отомстила ему ядом! Ну… да и ему царство небесное.

Ее глаза стали мокрыми от слез, чистых и голубых, будто отражение рая. В дымном воздухе воинственно звучала соната «Аппассионата».