Школа ангелов - Владислав Дорофеев

Местные жители называют монастырь – Кремль. На пригорке у Святого озера, лежала группа потомков охранников – они пили пиво, играли в карты и матерились. И не спасались. Ничего в этом мире не изменилось. Просто наша воля взяла верх над их волей. На время. Потом позже, по дороге на Секирку, нашу машину попытаются остановить пьяные и мерзкие, уродливые идиоты. Они угрожающе матерились. Бессильные посланники бесов. Они не видят содержания спасения, они не спасаются.

Здесь все исполнено внутреннего смысла. Это и есть отличие от окружающей жизни, которая зачастую эклектична и сиюминутна.

Странное это занятие – стирать белье в Святом озере у стен Соловецкого монастыря. Неправедно? Естественно? Второй день подряд болит голова. Съел булку. Подумалось – нехорошо, а съел. Наказал себя.

Послушание по благословению. Здесь – «получить благословение» и «Бог в помощь» – это настоящие серьезные инструменты для жизни. Вот когда я вспомнил слова Серафима Саровского о стяжании Духа Святого. Ты делаешь – неважно что! – вместе со всеми. А главное! – делаешь что-то огромное, благостное, вечное, чему нет конца и края – временного и пространственного.

«Всякое дыхание да хвалит Господа!». – Великая фраза. Как красиво и нежно начал этот запев архиепископ вечером. Он стоял в центре храма, на возвышении, спиной к входу. Повернул голову направо и вверх, обратил взор ввысь, повел рукой в том же направлении, и пропел речитативом: «Всякое дыхание да хвалит Господа!». И весь храм ему в унисон: «Всякое дыхание да хвалит Господа!».

Я виноват перед детьми. Для того и приехал. Расслабить души для нового постижения. Души их напряжены. Души их в смятении – надо их немного выправить. Главная цель визита, поездки сюда – дети. Искупление греха перед ними. Стяжание Духа Святого. Стяжание Духа Святого – это внутренний смысл монастырской жизни – вневременной и вне пространственной. За этим мы сюда и приехали.

Монах после службы шел, шел, затем нагнулся и сорвал цветочек. Монах – это андрогин, обоеполое существо. С более выраженными свойствами! В монастыре 15 монахов, столько же послушников-трудников. Богомольцев мало – для них все плохо устроено. Не очень разумно.

Иногда монахи уходят. Затем возвращаются, просят прощения у братии. Их прощает наместник.

Отец Севастиан. Ему досталось имя по божьему жребию, одно из 47 имен соловецких святых, праведных. Имена новым монахам дают из этого перечня. Имя использованное вынимают. Оставшиеся хранятся под дароносицей. Он в монастыре три года. Год – как пострижен. Он – уставник, отвечает за соблюдение устава монастырской службы. Любит восемь месяцев уединения, когда в монастыре с октября по май нет богомольцев. Для молитвы очень хорошо. На материке нигде нет такого уединения. Укромно. Хорошо. На старости лет ему нелегко было решиться уйти в монастырь. Но «не жалею…», а «зимой эти одежды греют лучше тулупов…»

«Всякое дыхание – да хвалит Господа!». До глубин души пробивает эта фраза. Я увидел, что православие мне вовсе незнакомо. Это не то, что я думал. Это, прежде всего суровость к себе и аскеза, сила духа и воля, напряжение мысли и дерзновенность к жизни, достоинство и мужество, отсутствие всякого страха. Соловецкий монастырь – это лаборатория по созданию новой человеческой породы.

По словам отца Севастиана, «эти черноризцы» для себя уже все решили. У этих людей – отважные глаза. Это от размягченного сердца, от свободного сердца, которое ничего не боится. У них прекрасное чувство юмора. Люди с Богом в сердце – спокойны. Им ничто не страшно. И это именно, православная, христианская Русь. Суровая и сильная, самостью полна. И полна любви к друзьям и братьям. И суровая к врагам.

Братия – это монахи и послушники, им, в основном, от тридцати до пятидесяти. Больше молодых. Крепкие, спокойные. Им здесь в удовольствие. Им здесь нравится. Внешне с ними все понятно. Они полны достоинства и свободы.

Это – сборная мира – лица всего христианского мира. Никогда Русь не была в изоляции, она всегда была частью окружающего мира, тем паче с принятием христианства.

В молитве к святым отцам-основателям монастыря Зосиме, Савватию и Герману есть слова: «Удобрения для монахов…». Святые отцы собой удобрили поле, засеянное Господом, для живущих после них. Изначальная политика православия – совершенствование человека. О национальности ни слова!

В молитве Зосиме, Савватию и Герману есть и другие слова: «Северная наша страна… Православной нашей отчизны…». Единственная церковь мира, которая молится о России – это русская православная церковь. Поэтому патриарх имеет право говорить об исключительном положении русской православной церкви в России. Ведь иудеи или католики России за Россию не молятся.

Монах, живущий под Богом, с Богом в сердце, отдавший себя ему навсегда – всегда, всюду и всяко спокоен, поскольку обстоятельства внешние ничего не меняют. При этом вовсе не значит, что монах не стремится к обладанию более удобной вещи, более сытной пищи, приобретению больших знаний, но он умеет довольствоваться малым, точнее, тем, что есть. И его сердце никогда не озлоблено, не ожесточено.

Монах ходит под напряжением Бога. И эти люди никому неизвестны. Многочисленные безвестные русские гении – от призрения суеты, от мужественности и стремления к бесконечному.

Праведников в мире должно быть не меньше какого-то числа. Иначе сатана оборет.

Сила соловецкая волнами изливается на мир.

С разбитой колокольни монастырский двор кажется обыденным, ничем не отличаясь от тюремного. И нет в нем ничего поэтического или небесного. Струя булыжников, пересекающая двор по диагонали от трапезной к храму, попирающая землю, и искушающая судьбу человека своей прямолинейностью, – на протяжении столетий всегда на одной прямой, – своей чудовищной простотой, которая кончается всегда одинаково – смертью! Или жизнью!

Я стою на разрушенной колокольне, вокруг меня весь мир – я уже часть колокольни, и часть этого немыслимого заката, и шаги этого ангела с черными пока еще крыльями, вознесясь к небу, растворили меня в себе – уже я – отпечатки на булыжнике. И вот они ушли туда же, куда и детство мое. Там растворились во времени.

Вот он идет, перетекая из жизни в смерть, из смерти в прорву забвения, черные крылья мантии колышутся у него за спиной, черный клобук искушает сердце близостью к вечности, испытание которой вынесли не все, кто оставил отпечатки своих ног на бесстрастном булыжнике. Что в глазах у него – ангел или земля?! Какая драма!

Невыносимо растяжение времени, невыносима безразмерность страдания, неисчерпаема драма человеческого сердца – ангел я, или человек? А ведь я уже ненавижу в себе человека. Я уже никогда не оглянусь. Но и страх еще остался. И ветер еще меня косит, и голод донимает. Любовь к Господу! – я так хочу, чтобы это было единственным моим желанием! И не могу победить! Не могу. В кровь закусываю губы, ломаю пальцы. Ничего. И кажется, уже никогда. Мое состояние нельзя назвать страданием. Ведь крылья всегда за моей спиной. Я к ним привык. Я их слышу, слышу их трепетание на ветру и шелест на морозе. Они – моя неотъемлемая часть, в них моя боль и холод моих умирающих очей земных. Но они! – они ли вознесут меня к Богу? Вот в чем мой постоянный кошмар ночной. Моя отрава. И проклятие я посылаю небу в такие часы, полные огня и боли! Лишь на господнюю благодать у меня надежда в такие часы. И она приходит всегда в мою душу. Поначалу липкая и скользкая, подтверждая мою слабость и тщедушие. Но что мне остается!? Я ее принимаю. Я хочу стать ангелом. И я не умею. И тогда я кричу ввысь. Но кто же меня научит!? Кто мне укажет путь к Богу!? И нет мне ответа. Лампада жалобно светит в углу. Я один, тишина в груди – холодно мне, я слышу внутреннее сотрясение членов, и их трение о кожу. Я твержу тогда себе – умри, мешок с костями! Ты – страх, и ты – боль. И еще остается одна надежда – твоя боль, значит, ты еще жив. Холодная строгая даль рассвета! Мой смертный час и моя доля. Поберегись!

Однажды я проснусь не здесь и не так. И счастьем меня окатит из звездной купели детства. И где в этой жиже мне искать мое детство? Кто мне укажет? Поклонимся утру, прекрасному и твердому сообщнику детства – мы проснулись, а мир другой! Мы проснулись, а обиды уже нет. Мы встали поутру, а слезы высохли. Мы проснулись, а Богородица меня зовет и гладит рукой, и целует нежно. Мы проснулись, а ласковый рассвет пахнет солнцем и свежим небом. А в храме уже молятся. И неловко нам, и стыдно не встать. А молитва уже подходит к концу. И неужели без Нас! Мы же хотим молиться, мы же хотим приложиться к мощам апостолов, мы хотим поцеловать мощи святых отцов наших, мы хотим к кресту припасть и поклониться братии. И попросить прощение. И братия нас простит.

Что мне делать? Как мне рассказать… Нет. Как мне составить слова, чтобы понять – как и ради чего существует монастырь? Откуда внутри такая мощная круговерть, которая втягивает в себя, и уже ничего и никогда не выпускает наружу; попав внутрь монастыря однажды – ты уже в нем навсегда. И никогда ты уже не выйдешь из монастыря. Ты – уже его часть. Навсегда. И никогда. Никогда!