Марш Радецкого - Йозеф Рот

— Мне хотелось бы, милый Макс, пока еще не слишком поздно, вывести все на чистую воду.

Полковой врач не любил этого выражения, он не любил слышать правду, купленную любой ценой. Ах, он знал свою жену так же хорошо, как господин Кнопфмахер свою дочь! Но он любил ее — что тут поделаешь! Он любил ее. В Ольмютце у нее был окружной комиссар Гердаль, в Граце — окружной судья Ледерер, Если это не были его однокашники, полковой врач уж и за то был благодарен богу и жене. О, если б можно было выйти из армии! Здесь тебе постоянно грозит смертельная опасность. Как часто он уже приступал к тому, чтобы предложить тестю… Он попытался еще раз.

— Я знаю, — сказал он, — что Ева находится в опасности. Всегда. В течение многих лет. Она легкомысленна, к сожалению. Но она не доводит дела до крайности. — Он остановился и повторил: — Не доводит до крайности! — Он убивал этим словом все свои сомнения, уже много лет не дававшие ему покоя. Выкорчевывал свою неуверенность и убеждался, что жена его не обманывает. — Ни в коем случае, — еще раз громко повторил он. Он приобрел полную уверенность: — Ева порядочный человек, несмотря ни на что!

— Несомненно! — поддержал его тесть.

— Но такая жизнь, — продолжал полковой врач. — долго мы ее уже оба не вынесем. Меня эта профессия совершенно не удовлетворяет, как тебе известно. Чего бы я только не добился, если бы не военная служба! Я занимал бы превосходное положение в свете, и честолюбие Евы было бы удовлетворено. А она честолюбива, к сожалению!

— Это у нее от меня, — не без удовольствия заметил господин Кнопфмахер.

— Она недовольна, — продолжал полковой доктор, покуда его тесть наполнял следующий стаканчик, — она недовольна и старается развлечься. Я не могу ее за это винить!

— Ты должен сам развлекать ее! — вставил тесть.

— Я… — Доктор Демант не мог найти нужного слова, помолчал с минуту и взглянул на водку.

— Ну, выпей же наконец, — поощрительно сказал господин Кнопфмахер. Он встал, принес стаканчик и наполнил его; халат распахнулся, и доктор Демант увидел его волосатую грудь и веселый живот, такой же розовый, как его щеки. Он поднес налитый стаканчик к губам зятя. Макс Демант выпил.

— Есть и еще одна причина, вынуждающая меня оставить армию. Когда я вступил в полк, с глазами у меня все обстояло еще благополучно. Теперь они с каждым годом становятся хуже. Теперь я… теперь я не могу… теперь для меня невозможно ясно видеть что-нибудь без очков. И мне, собственно, следовало бы об этом сообщить по начальству и выйти в отставку.

— Да? — спросил господин Кнопфмахер.

— Но с чего…

— С чего жить? — Тесть закинул одну ногу на другую, его сразу пробрал холод. Он запахнулся поплотнее в халат, руками придерживая воротник. — Да, — сказал он, — и ты думаешь, я смогу это осилить, С тех пор как вы поженились, я выплачиваю вам (случайно мне это известно точно) триста крон в месяц. Но я уж знаю, знаю! Еве нужно много. И если вы начнете новую жизнь, ей нужно будет не меньше. И тебе тоже, мой сын! — Он становился нежным. — Да, мой милый, милый Макс! Дела теперь идут не так хорошо как прежде!

Макс молчал. Господин Кнопфмахер почувствовал, что отразил нападение, и перестал кутаться в халат. Он выпил еще стаканчик. Его голова умела оставаться ясной. Он знал себя. Вот дуралей! И все же этот зять лучше того, Германа, мужа Елизабет. Шестьсот крон в месяц обходились ему дочери! Он «случайно» знал это совершенно точно. Если полковому врачу суждено ослепнуть — он внимательно посмотрел на его поблескивавшие очки… Пусть следит за своей женой! Для этого не надо быть дальнозорким!

— Который час? — спросил он очень дружелюбно и очень невинно.

— Скоро семь! — ответил доктор.

— Пойду одеваться! — решил тесть.

Он поднялся, кивнул и медленно, с достоинством направился к двери.

Полковой врач остался сидеть. После знакомого одиночества кладбища, одиночество в его собственном доме казалось ему огромным, непривычным, почти враждебным. Впервые в жизни он сам налил себе водки. Похоже было на то, что он н пьет впервые в жизни. "Навести порядок, — подумал он, — надо навести порядок". Он решился переговорить с женой и вышел в коридор.

— Где моя жена?

— В спальне! — отвечал денщик.

"Постучаться?" — спросил себя доктор. Нет, повелело его железное сердце. Он нажал ручку и вошел. Его жена в голубых штанишках с большой розовато-красной пуховкой в руке стояла перед зеркальным шкафом.

— Ах! — вскрикнула она и прикрыла рукой грудь. Полковой врач остался стоять в дверях. — Это ты? — спросила жена. Вопрос ее прозвучал как зевок.

— Это я, — твердым голосом ответил доктор.

Ему казалось, что говорит кто-то другой. Очки были у него на носу, но слова он бросал в туман.

— Твой отец, — начал он, — сказал мне, что здесь был лейтенант Тротта!

Она обернулась. В голубых штанишках с пуховкой в правой руке, как оружие обращенной на мужа, она прошептала:

— Твой друг Тротта был здесь! Приехал папа? Ты уже виделся с ним?

— Именно поэтому я… — сказал полковой доктор и понял, что его игра проиграна.

С минуту все было тихо.

— Почему ты не стучишься?

— Я хотел тебя обрадовать!

— Ты меня напугал!

— Я… — начал доктор. Он хотел сказать; "Я твой муж". Но сказал: — Я люблю тебя!

Он действительно любил ее. Она стояла перед ним в голубых штанишках с розовато-красной пуховкой в руке. И он любил ее…

"Я ревнив", — думал он. И проговорил:

— Я не люблю, когда у нас в доме бывают люди, а я ничего об этом не знаю!

— Он славный малый, — заметила жена и стала медленно и тщательно пудриться перед зеркалом.

Полковой врач близко подошел к ней и взял ее за плечи. Он взглянул в зеркало. И увидел свои коричневые волосатые руки на ее белых плечах. Она улыбалась. В зеркале он видел стеклянное эхо ее улыбки…

— Скажи правду, — взмолился он. Казалось, что и его руки, лежащие на ее плечах, умоляли коленопреклоненно. Он тотчас же понял, что она не скажет правды. И повторил: — Скажи мне правду! — Он видел, как она проворными, бледными руками взбивала волосы на висках. Излишнее движение: оно взволновало его. Из зеркала на него упал ее взгляд — серый, холодный, сухой и быстрый, взгляд, как стальное копье. "Я люблю ее, — думал полковой врач. — Она причиняет мне страданья, а я люблю ее". Он спросил: — Ты сердишься, что я весь день не был дома?

Она полуобернулась к нему. Теперь она сидела, повернув в бедрах верхнюю часть туловища — неживое существо, модель из воска и шелкового белья. Из-под завесы ее длинных черных ресниц показались светлые глаза, фальшивые, поддельные молнии из льда. Узкие руки лежали на штанишках, как белые птицы, вышитые по голубому шелку. И низким голосом, какого он, как ему казалось, никогда не слышал, голосом, словно выходившим из какого-то механизма в ее груди, она медленно произнесла:

— Я никогда не скучаю по тебе!

Он стал ходить взад и вперед, не глядя на жену. Отодвинул два стула, преграждавших ему дорогу. У него было чувство, что ему нужно многое убрать со своей дороги и, быть может, сдвинуть стены, разбить головой потолок, ногами втоптать пол в землю. Звяканье шпор отдавалось у него в ушах, оно шло издалека, словно они были надеты на ком-то другом. Одно-единственное слово жило у него в голове, шныряло взад и вперед, проносилось через его мозг беспрерывно: "Конец, конец, конец!" Маленькое слово. Юркое, легкое, как перышко, и в то же время весящее много центнеров. Его шаги становились все быстрее, ноги держали один ритм с этим словом, раскачивавшимся, как маятник, в его голове. Внезапно он остановился.

— Ты, значит, меня не любишь? — спросил он.

Он был уверен, что она не ответит на это. Смолчит. Она ответила:

— Нет! — приподняла черную завесу своих ресниц, смерила его с головы до ног обнаженным, ужасно обнаженным взглядом и добавила: — Ты пьян.

Он понял, что выпил слишком много. И удовлетворенно подумал: "Я пьян, да, и хочу быть пьяным". И произнес чужим голосом, словно обязан был быть пьяным и невменяемым:

— Ага, так!

Согласно его смутным представлениям, это были слова, которые в такой момент должен был процедить пьяный. Он так и поступил. И сделал все остальное:

— Я убью тебя, — медленно проговорил он.

— Убей меня! — прощебетала она своим прежним, звонким, привычным голосом.

Она встала. Встала проворно и легко, держа пуховку в правой руке. Стремительный взлет ее шелковых ног чем-то напомнил ему составные конечности в витринах модных лавок. Вся женщина была составлена, составлена из отдельных частей. Он больше не любил ее, он больше не любил ее. Он был преисполнен неприязни, которую сам ненавидел, злобой, которая, как неведомый враг, пришла из далеких краев и теперь поселилась в его сердце. Он произнес вслух то, что думал час назад: