Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
хотя попытка смыть его заметна;
от этого стал только чище след.
Расчесывал им бороды служитель,
чтоб невзначай не испугался зритель;
посмертной удостоившись опеки,
закрыты веками глаза навеки
и смотрят внутрь теперь, а не на свет.
Заключенный
I. «Одно у меня движенье…»
Одно у меня движенье:
рукою тьму отстранять.
По мокрым камням скольженье,
и его не унять.
Стук — подобие трели.
Сердце мое давно
вторит этой капели
и смолкнет с ней заодно.
Капли все тяжелее.
Зверек ли в этой воде?
Где-то было светлее,
но позабыл я где.
II. «Представь, что мир окаменел вокруг…»
Представь, что мир окаменел вокруг,
все, чем дышал ты, что тебе светило,
а в этом камне даже не могила,
дыра для сердца твоего и рук.
А то, что будущим привык ты звать,
пульсацией сочти бесперебойной,
внутри тебя осталось раной гнойной,
упорно продолжая нарывать.
А прошлое как жалкий сумасброд,
над ним невольно твой смеется рот,
хоть раньше не смеялся недотрога.
Тюремный надзиратель вместо Бога
свой грязный глаз вперил к тебе в глазок.
И все же ты живешь. Твой длится срок.
Пантера
Jardin des Plantes, Paris
Зверь ходит и не видит небосклона.
Не светит в клетке ни один предмет.
Везде для глаз препона миллиона
стальных полос, а дальше мира нет.
О вкрадчиво грозящая наружность,
вселенной безысходной теснота!
Танцует сила, вычертив окружность,
где в центре воля грезой занята.
Порой приподнимается завеса,
и некий образ, пойманный зрачком,
блуждает в дебрях мышечного леса,
где сердце съест его тайком.
Газель
Gazelle Dorcas
Не рифма ли в магическом созвучье
двух слов ты вся, какой покорна вести
ты, безответная, когда на круче
лба твоего листва и лира вместе;
все прелести твои для нежных строк,
в которых слово — только лепесток
пугливой розы, и глаза смежить
приходится, чтобы могла ожить
ты перед ними; выстрелят вот-вот
четыре все твои ствола прыжками;
но слушает пока еще и ждет
твоя головка, поводя зрачками;
так, обернувшись озером лесным,
купальщица страшится вместе с ним.
Единорог
Упасть со лба на землю, словно шлем,
была молитва вечная готова,
когда средь леса сказочно густого,
на лань похожий, посетил святого
сей странный зверь, являвшийся не всем.
У оставлявших чуть заметный след
проворных ног был цвет слоновой кости;
зверь был в сиянье белое одет,
охотничьей не опасался злости;
как башня, рог на лбу — лучистый свет;
шел тихим шагом свет к святому в гости.
У рта пушок был розовато-сер;
едва блестя, под верхнею губой
белеющие зубы обнажались;
тревожил зверю ноздри дух любой;
в его глазах виденья умножались,
и с ними вне вещей и мер
замкнулся круг сказаний голубой.
Святой Себастьян
Как другой лежал бы, он стоит,
предан воле, ввысь его стремящей,
в трудной позе матери кормящей,
как венок, в себе самом он свит.
Вырастает новая стрела,
трепеща, из чресел поминутно;
только улыбается он смутно,
потому что плоть его цела.
Он расстрелян и при этом жив,
лишь глаза, невольно загрустив,
отпустить готовы грех напрасный,
издали презрительно простив
тех, кто вещью жертвует прекрасной.
Основатель
Он просто заказал картину цеху
художников; являлся ли Христос,
ему в земном пути даруя веху,
и, посулив небесную утеху,
молился ли епископ с ним — вопрос.
Быть может, вправду верующим рос
он, чтоб смиренно преклонить колени,
себя своей навязывая тени,
и собственный свой стан вне злобы дня
взнуздать, как норовистого коня.
Пусть посещением невероятным
мы смущены, пусть не закреплено
свидетельством оно неоднократным,
видение бывает благодатным,
само в себя при нас углублено.
Ангел
Привык он отстранять склоненьем лба
все, что уподобляться может узам,
а сердцу вечным угрожает грузом,
чертя свои круги, судьба.
Их много в небе, занятых полетом.
«Приди, познай!» — они ему кричат.
Но легких рук его ты тщетным гнетом
своим не тяготи, не то закат
их приведет к тебе, чтоб разорили
они во тьме, разгневавшись, твой дом,
как будто бы тебя они творили,
чтобы схватить и сокрушить потом.
Римские саркофаги
Кто думать заставляет нас, что гнев
и суета, которые гнетут,
в теченьи жизни нами завладев,
продлятся дольше в сутолоке смут,
чем разлагается среди колец
и среди идолов тот, разодетый
для саркофага, где свои приметы
успел утратить он, мертвец,
неведомыми ртами хищно съеден,
безмолвными. Но где же затаен
мозг, чье призванье — трапеза такая?
При этом до сих пор водой не беден
ряд акведуков, где былых времен
струится вечно зеркало, сверкая.
Лебедь
Кто выносит лучше или хуже
гнет незавершенного,
