Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего… - Всеволод Нестайко

Пришел дядя (сразу стало тесно), хитро глянул на нас и хитро подмигнул. Мы для порядка опустили глаза — пусть думает что хочет.

Разминка кончилась, поле опустело. Прошло еще несколько минут, и на поле вышли трое: один в середине с мячом и двое по бокам с флажками — судьи.

Поставил главный судья мяч на середину поля, засвистел. Из-под центральной трибуны выбежали команды. Выстроились, поприветствовали друг друга. Потом из публики вдруг выбежали на поле какие-то люди с букетами цветов — вручать футболистам. А те побросали букеты фотокорреспондентам, которые сидели на скамейке (и зачем тогда было вручать?). Но вот судья еще раз свистнул — игра началась.

— У-у-у-у-у!.

— А-а-а-а-а!

— Канева давай, Канева!..

— А-а-а-а!

— Серебро давай! Давай Серебро!..

— О-о-о-о-о!

— Базилю передай! Передай Базилю-у-у!

— У-у-у-у-у-у!

— Дай Бибе! Бибе дай!

— А-а-а-а-ай!

Огромное корыто стадиона бушует, как кипящий котел… И кажется, что пар вздымается ввысь и собирается там в тучки.

…Возле нас сидел не то профессор университета, не то артист цирка. С одной стороны, он был очень похож на профессора — интеллигентное лицо, очки, бородка, портфель под мышкой. А с другой стороны… ну абсолютный циркач! Все время подскакивал, блеял, свистал, ржал, как жеребец. А когда киевляне забили гол, он подкинул свой портфель чуть не под облака, а потом поймал его одной рукой. Да так и не каждый циркач сможет! И не смолкал профессор-циркач ни на миг. Когда какой-нибудь футболист с мячом прорывался вперед, он подгонял его пронзительным:

— Пошел-пошел-пошел-пошел! — и верещал таким страшным голосом, каким даже «караул» кричать стыдно.

Верещал до тех пор, пока у футболиста не отбирали мяч. Тогда он с досадой махал рукой и кричал:

— Так и знал! Передавать надо! Базилевичу надо было передать!.. — И тут же переносил внимание на другого футболиста: — Ну ты смотри! Ну просто пасется!.. Бегать надо, бегать! Ты же футболист, а не корова!

Как будто бедному запыхавшемуся, задерганному футболисту и секунду передохнуть нельзя! Такой бессердечный болельщик!

Рядом с ним сидела женщина — наверно, его жена, — толстая, в самодельной шляпе из газеты. Она переживала молча, но так тяжко и шумно дышала, что свежего воздуха над стадионом, казалось, становится все меньше и меньше. Профессор-циркач то и дело успокаивал ее:

— Рыбонька, не волнуйся! Не волнуйся, рыбонька! Все будет хорошо. Наши выиграют.

Ява подмигнул мне и тихонько сказал:

— Если б эту «рыбоньку» в воду бросить, вот бы звук был, вот плеску было бы!

Я представил себе это и улыбнулся:

— Да-а…

Но и профессор-циркач и «рыбонька» недолго привлекали наше внимание. На поле было так интересно, что мы забыли про все на свете. Мы уже не были Павлушей и Явой, у которых свои характеры, вкусы, интересы. Мы были какой-то маленькой частицей огромного существа, которое называлось «стадион» и которое трясло как в лихорадке.

И когда судья несправедливо, как счел стадион, не присудил одиннадцатиметровый в ворота торпедовцев (а «рука» точно была!), мы вместе со всеми завыли, загорланили, надрывая животы:

— Судью на мыло! Судью на мыло!..

Ну прямо как живодеры… И не существовало в ту минуту на свете ничего, кроме одиннадцатиметрового удара.

Великая вещь — футбол! По-моему, он мог бы даже быть лечебным средством. Например, для лечения нервнобольных. Да и от всяких неприятностей и плохого настроения футбол очень помогает. Во всяком случае, я на время матча про все свои неприятности забыл. И вспомнил только тогда, когда матч закончился. Нужно было снова отделаться от дяди.

— Ну, дядя, вы идите домой, а у нас тут еще дела… — сказал я, как будто мы были взрослые, а он ребенок.

— Ой, смотрите мне с этими делами! — сказал дядя. — Рано вы начали женихаться. Глядите, чтоб батьки ваших Дульциней уши вам не нарвали.

Но из-за того, что киевляне выиграли у торпедовцев (3:2), дядя был в чудном настроении и отпустил нас.

На этот раз нам пришлось ждать. Минут десять, а то и больше. Причем это было совсем не так легко, как вы думаете, потому что мы не просто ждали, а… боролись. Все время боролись с неудержимым людским потоком, который старался смыть нас и выплеснуть куда-нибудь на Бессарабку или даже на площадь Калинина. И это требовало страшных усилий. Наконец показались ребята.

— Идем! — скомандовал Будка.

И мы, с облегчением вздохнув, поплыли по течению.

— Ну? — нетерпеливо спросил я, подруливая к Будке.

— Потом! Тут не место…

Вот уж тянет резину!

Мы выплыли на Бессарабку и нырнули в какой-то проходной двор, который вел на Печерск. И тут, в темной подворотне, Будка остановился.

— Значит, так, — сказал он тихим, конспиративным голосом, озираясь по сторонам. — У нас был разговор с этим чуваком. Мы едва уговорили его. Вот хлопцы скажут…

— Да, ага, ага! — вразнобой, но твердо поддакнули хлопцы.

— Он согласился отдать часы, — продолжал Будка. — Но… только ночью. Причем сегодня. Завтра будет поздно. Потому что утром он чешет из Киева — его ищет милиция…

— Ну? — У меня сжалось сердце.

— Железо! Часы у него в тайнике… в пещере… возле Лавры. Днем туда нельзя — прогонят… Так вот, договорились встретиться в полночь у церкви Рождества Богородицы, а точнее, возле могилы Кайсарова. Знаете?

Мы с Явой переглянулись. Одурачить, что ли, хотят? Неужели одурачить? Но зачем?! А хоть бы просто так… Что же делать? А что тут сделаешь!

— Боитесь? — презрительно сощурился Будка. — Ну, если боитесь, как хотите. Часы ваши, а не наши… Одни мы, конечно, не пойдем, нам-то что…

— Ладно, — сказал я. — Мы придем.

Если б это были мои собственные часы, я бы еще подумал, идти или нет. Но вы же сами знаете, что это за часы!

— До встречи, — весело сказал Будка. — Только не проспите!

Глава XII. Казацкому роду нет переводу. Кошевой Карафолька. Письмо запорожцев. Ночь на кладбище (воспоминания)

Вечер. Одиннадцатый час. Мы лежим на широченной, как Крещатик, тахте у открытой двери балкона.

Лежим тихо, не шевелясь — делаем вид, что спим. Дожидаемся, когда заснут дядя и тетя, чтоб можно было потихоньку улизнуть.

Нет, должно быть, более тягостного ожидания, чем вот такое, когда лежишь без сна, неподвижно и ждешь. Да еще ждешь, не зная, что тебя ждет. Когда тебе нужно в полночь идти куда-то в жуткую темень к могилам…

В голову надоедливо лезут всякие страхи и воспоминания.

Воспоминания! Я, конечно, не Вольф Мессинг, я не могу читать чужие мысли на расстоянии, но, даже не глядя на Яву, который лежит рядом со мной, я готов поклясться, что он вспоминает сейчас то же самое, что и я… Уверен на все сто процентов! Он просто не может сейчас вспоминать что-нибудь другое… То было тоже ночью и тоже среди могил… И точно так же пересыхало в горле, и сжималось сердце, и немели ноги.

…Это было в прошлом году, в сентябре, как раз после «робинзонской» истории. Неожиданно к нам в село приехали археологи. Целая экспедиция из нескольких человек. Вернее, не совсем неожиданно… Двоих из этой экспедиции мы хорошо знали. Это были охотники из Киева, которые каждый год приезжали к нам на охоту да на рыбалку, им-то мы и ловили кузнечиков. С ними мы всегда держались немножко свысока и насмешливо, как со всеми городскими, кто так неприспособленно чувствует себя на селе. Мы посмеивались, когда они с трудом поднимались на заре на охоту, когда опрокидывались на наших лодках в плавнях, когда неумело, раня до крови руки, они чистили рыбу. И мы не могли себе представить, что они так много интересного знают.

Вот ведь как бывает… Ездили они к нам на охоту и не думали ни о каких раскопках, ни о какой своей археологии, просто отдыхали, и все. Но вот как-то вечером, сидя у костра за кулешом, разговорились с нашими охотниками — дедом Варавой и дедом Саливаном — об археологии. И сразу забыли и про кулеш, и про охоту, и про все на свете… На следующий же день поехали в Киев (хоть оба были в отпуске и собирались охотиться целый месяц). И вот нагрянули к нам с экспедицией…

Оказалось, что край наш исторический и село тоже самое что ни на есть историческое и ужасно древнее. Что оно древнее, мы и так знали, но то, что историческое, как-то не задумывались. А оказывается, Васюковка наша лежала не только на знаменитом пути «из варяг в греки», за который мы получали двойки в школе, но еще и находилась на самом перекрестке походов славных запорожцев.

И под старым дубом, под тем самым, что за околицей Васюковки, останавливались передохнуть в холодке и Владимир Мономах, и царица Ольга, и Богдан Хмельницкий…

Разинув рты, слушали мы рассказы археологов про Запорожскую Сечь, про легендарного вожака казацкого Ивана Сирко, которого пятнадцать раз выбирали кошевым атаманом, чего не заслужил никто в истории Запорожской Сечи, и которого враги боялись «больше огня, больше бури, больше светопреставления»; о последнем кошевом Запорожской Сечи Петре Калнишевском, которого царица Екатерина II сослала в Соловецкий монастырь, где он просидел в сырой, холодной яме целых двадцать пять лет, но не покорился, не отрекся от казачества и, несмотря на нечеловеческие муки, прожил на свете сто двенадцать лет — такой был богатырь.