Голубые молнии - Александр Кулешов

Наконец погода установилась. Источая запах бензина и пыли, жаркие грузовики прочно встали на прикол под сенью кленов и берез, палаточные городки обросли умывальниками, стендами для боевых листков, грибками для дневальных. Задымились летние кухни, далеко окрест разнося дразнящий аромат борщей и каш.

В своих гнездах в преддверии напряженных трудов урчали маленькие зеленые птицы-работяги — «Ан-2».

Словно многоликое, многорукое существо приготовилось к действию.

Боясь капризов погоды, офицеры ВДС назначили начало прыжков на половину шестого утра.

Горизонт еще только алел, наливался румянцем, зажигая огромное голубое небо. Золотой солнечный шар едва лишь поднимался откуда-то сонно, лениво, не проснувшись хорошенько, а уже в перелесках и на опушках раздались зычные команды «Подъем!», а затем послышался приглушенный землей дробный стук сотен бегущих ног...

Вдали взревели авиационные моторы. Но и они не в силах были заглушить неистовое щебетание птиц — все эти щелканья, посвисты, рулады.

Птицы восторженно встречали зарю, и не было им дела до людских забот, волнений и хлопот.

А волновались в тот день все.

Еще бы! Первый прыжок для десантника — это боевое крещение. И то обстоятельство, что многие уже имели на своем счету прыжки, ничего не меняло, Аэроклуб — одно, здесь — другое. Первый прыжок производился без оружия и снаряжения, на тех же «Ан-2», он носил скорее спортивный, чем военный характер. И все же многое было по-другому.

Прежде всего потому, что прыгали сегодня не спортсмены аэроклуба, не досаафовцы, а солдаты. Пусть еще робкие, не очень-то уверенные и, честно говоря, трусившие порой. Но солдаты. Знавшие, что любой их следующий прыжок может быть не на это вот спокойное, раздольное поле, а на поле боя, где дым и огонь, где тебя ждут внизу не заботливые командиры, а вражеские пули и гранаты.

Спортивный путь закончился там, за стенами аэроклуба — низкий поклон тебе, ДОСААФ, за науку! Начинался новый путь, путь боевой. Новая наука — военная.

Ну, а второй прыжок тем более — с оружием и снаряжением. Так что не от утренней свежести шла по рукам у многих гусиная кожа в этот торжественный, наступающий в зоревых разливах, в голубом сверкании день...

Есть, оказывается, в армии приказы, которые нарушаются с первой минуты их издания. Красивыми красными буквами на плексигласовой пластинке, укрепленной возле руля, значилось: «Приказ! Скорость не более 60 километров!» «Газик», на котором, презрев изящную салатную «Волгу», неизменно разъезжал комдив, не превышал указанной скорости лишь тогда, когда стоял на месте. Стоило ему тронуться, и стрелка спидометра уносилась в такие дали, о которых не подозревали, наверное, сами конструкторы машины.

— Катафалки тебе водить, плетешься, как на похоронах, — неизменно ворчал Ладейников в спину очередному своему водителю. На этой должности солдаты в дивизии по задерживались, пока не появился один, мрачный и нахальный. Когда Ладейников в первый раз произнес свой традиционный упрек, солдат, не оборачиваясь, огрызнулся:

— Могу быстрей. Только в случае чего на катафалке оба будем, товарищ генерал. — и понесся с такой скоростью, что даже у Ладейникова дух захватило.

Водитель остался у комдива прочно. Он грубил старшим, накопил такое количество нарядов, что и всей службы не хватило бы отстоять, по ничего поделать с ним не могли. Не успевал командир транспортного взвода отправить вечного нарушителя в наряд, как следовал срочный звонок — машину генералу! Никаких других водителей Ладейников по признавал.

Вот и сейчас машина Ладейникова мчалась по проселку со скоростью, которой мог бы позавидовать экспресс.

Хутора, поле под утренним паровым туманом, колодцы с журавлем, стадо, разрозненно бредущее по молчаливым улицам деревень, — все налетало и улетало, словно в ускоренной съемке, а «ГАЗ-69», дрожа и гудя, несся к светлеющему горизонту.

К месту посадки в самолеты Ладейников прибыл, когда подразделения уже стягивались к линии надевания парашютов. Солдаты стояли в строю, держа уложенные парашюты в руках. Потом надевали их, помогая друг другу, без конца поправляя подвесную систему, перемещая тяжелые пудовые переносные сумки.

Офицеры, как пчелы возле сот, суетились вокруг, проверяя, наверное, в сто первый раз сто раз уже проверенное, показывая и указывая...

Медленно ряды двигались вперед, подходя к линии проверки командира взвода, потом командира роты, каждый раз надолго застревая, пока не останавливались окончательно на линии проверки ПДС.

Дежурный с красной повязкой на рукаве не суетился. Он окидывал каждого спокойным, многоопытным взглядом, от которого, казалось, ничто не могло укрыться.

Заполнялись бумаги, отдавались команды, и новички рысью устремлялись к самолетам...

Впрочем, первыми, по давно заведенной в дивизии традиции, прыгали политработники.

Полковник Николаев прибыл в лагерь накануне чуть не со всем своим политотделом. Его офицеры вместе с замполитами рот и комсоргами весь вечер провели среди солдат, занимаясь, как выражался Николаев, «морально-парашютной подготовкой». В вечернем синем воздухе, далеко разносясь кругом, звучали песни, смех, заливался баян, звенела гитара.

Офицеры рассказывали всякие увлекательные истории с неизбежным веселым концом, смешные случаи. Назавтра предстоял праздник, настоящий великий праздник для десантников. Именно так их и настраивали.

А утром, облачившись в комбинезоны и шлемы, офицеры политотдела во главе со своим начальником первыми вошли в самолеты, первыми прыгнули, а потом, приземлившись, быстро добрались к месту посадки, разошлись по подразделениям и продолжали начатое накануне дело.

— Первые прыжки, — говорил полковник Николаев, — должны проходить для солдата в быстром темпе, чтобы он чувствовал себя весело, бодро, испытывал подъем, эдакую лихую решимость. Потом придут и ночные, и высотные, и затяжные прыжки, на воду и на лес, со стрельбой и метанием гранат... Тогда главным будет тактическая задача, внезапность, военная хитрость, находчивость и сообразительность. Тогда прыжок будет лишь средством достижения цели, элементом выполнения боевой задачи. Все будет. Потом. А сегодня, в день первого прыжка, главное — его совершить. И это большая победа. Потому что победа над собой куда труднее, чем любая другая.

Ладейников соглашался с этим целиком. Уж кто-кто, а он-то со своим огромным опытом понимал, насколько прав его заместитель.

И сейчас, стоя немного в стороне, он наблюдал за хорошо знакомой и всегда новой картиной. И волновался. Так же, как в тот день, когда увидел этих сегодня столь одинаковых в шлемах и комбинезонах, но столь разных в своих ощущениях и настроениях парней, входивших в ворота военного городка. Тогда они все одинаково робели и терялись.