Моя сестра живет на каминной полке - Аннабель Питчер

До урока оставалось еще минут десять. Я обошел площадку, высматривая Сунью и пряча за спиной новый сюрприз. Сунья болтала с Дэниелом. Я почувствовал укол ревности, но тут же понял, что они ссорятся. И не стал подходить – еще накостыляет, – но услыхал, как Дэниел крикнул: «Черномазая шваль!» – и убежал. Тогда я подошел к ней. Ладони у меня взмокли, а сердце в груди скакало – ну в точности как пес Сэмми у ворот.

– Опля! – Я протянул цветы, которые только что сорвал. Неважно, что почти сплошь сорняки. Но желтые и все равно очень красивые.

А Сунья почему-то расплакалась. Я так удивился!

Сунья сильная. Сунья – Чудо-девушка. Сунья – это солнце, смех, переливчатый огонь. А эта Сунья совсем другая. Щенок у меня в груди уныло повесил хвост.

– Ты что? – спросил я, но она только потрясла головой.

Слезы – одна за другой, одна за другой, одна за другой – бежали у нее по щекам. Она шмыгала носом и кусала дрожащие губы.

– Так ты их берешь? – сказал я как-то уж очень громко, как будто злюсь на нее. А на самом деле я злился на Дэниела – за то, что он ее обидел и испортил мой сюрприз.

Она выхватила у меня цветы, швырнула на землю и растоптала, размазала по площадке.

– НЕ НУЖНЫ мне твои дурацкие цветы! И твой дурацкий шоколад тоже!

Я опешил. Что тогда дарить-то?

– А чего ты хочешь?

А она как крикнет:

– Чтоб ты СКАЗАЛ! Сказал ПРОСТИ!

Тогда я посмотрел на Сунью, внимательно так посмотрел, а она глянула на меня сердито, с обидой. С большой, жгучей, настоящей обидой.

И вдруг все мои дурные поступки встали у меня перед глазами, а в ушах зазвучали все мои мерзкие слова. Я вспомнил, как убежал, когда она предложила мне кольцо. Вспомнил, как крикнул возле кабинета директора: «Отстань от меня!» Как сказал: «Заткнись», когда кончился футбол. Как перестал ее замечать, без всякого повода, после того, как был у нее дома. Вернее, не совсем без повода. Я тогда хотел попасть в рай, но это не очень уважительная причина.

Я взял Сунью за руку, а Дэниел крикнул:

– Наш маменькин Человек-паук подцепил чурку!

Я и ухом не повел. И сказал:

– Прости меня.

Мне правда это было нужно. Сунья кивнула, но не улыбнулась.

14

Я спросил Сунью:

– Хочешь, я провожу тебя домой?

Но она сказала:

– Спасибо, не надо.

Мы помирились. Она даже взяла у меня на географии карандаши, чтобы нарисовать карту. Но все-таки было не так, как прежде. Я ей рассказал три анекдота (один – просто класс, живот надорвешь!), она даже не улыбнулась. А когда на истории вернул ей кольцо из изоленты, она убрала его в пенал, на палец не надела.

Домой я добирался целую вечность. Ноги, портфель – весили тонну. Недалеко от дома меня встретил Роджер, выскочил из кустов. Я и ему сказал: «Прости меня». Все коты охотятся. Это нормально, и мне не следует выходить из себя, если он кого придушит. Мы с ним вместе пошли домой и долго сидели на крыльце, я – спиной к двери, а Роджер – кверху пузом, задрав все четыре рыжие лапы. Я раскачивал над ним шнурок от ботинка, а он его ловил и мяукал, как будто и думать забыл про нашу ссору. Жалко, что девочки не так простодушны, как коты.

Дом, когда я вошел, показался мне каким-то странным. Пустым. Темным. Окна в каплях дождя. Батареи как лед. На кухне ничего не готовится, папа не спрашивает: «Как прошел день?» Это и было-то всего пару раз, но я уже почти привык. Серое безмолвие меня напугало. Хотелось закричать: «Папа!» – но я боялся услышать в ответ тишину и начал насвистывать и включать везде свет. А еще я боялся увидеть на кухонном столе записку: «Я так больше не могу». Записки не было, но и папы нигде не было тоже.

Вот тогда я и обратил внимание на дверь в подвал. Она была приоткрыта. Чуть-чуть. На щелку. Внизу было темно. Я щелкнул выключателем. Пусто. На ум пришел Кэндимэн, и я взял на кухне большую деревянную ложку, на всякий случай. Потом сообразил, что против железного крюка деревянной ложкой много не навоюешь. И поменял ее на штопор. Спустился на одну ступеньку. Босые ноги заныли на холодном бетоне.

– Пап… – шепотом позвал я.

Никакого ответа. Я шагнул на вторую ступеньку. В подвале, в самом низу, мигал желтый луч фонарика.

– Папа, – снова позвал я, – ты там?

Кто-то тяжело дышал. Я медленно опустил ногу на третью ступеньку, и… терпение у меня лопнуло – я ринулся вниз.

Нас ограбили! Это единственное объяснение. В подвале был полный разгром. Пола я вообще не видел – столько всего на нем валялось. Фотографии, книги, одежда, игрушки. А через край большой коробки перевешивались папины ноги.

– Как они пробрались в дом? – спросил я, еле удерживаясь на одной ноге, потому что вторую поставить было некуда. Разбитых окон я вроде не заметил. – Кто же это сделал?

Папа с головой залез в коробку. И тут я разглядел на ее боку надпись. СВЯТОЕ. Папа шарил в коробке, нащупал что-то, выкинул через голову на пол.

– Значит, это ты натворил, – прошептал я.

Папа вынырнул из коробки. В тусклом свете фонарика он казался бледным, черные волосы торчали в разные стороны. На замызганной рубашке болтался значок со словами «Мне сегодня семь лет».

– Вот, нашел, – сказал он и потряс какой-то картинкой. – Восхитительно, правда?

А это даже не было рисунком – просто пять пятнышек на смятом куске бумаги. Но я прикусил язык и кивнул.

– Они такие маленькие, Джеймс. Посмотри, какие они крошечные!

Я перешагнул через туфлю с пряжкой, через цветастое платьице и старую деньрожденскую открытку без значка и нагнулся поближе. Пятнышки оказались отпечатками ладошек. Там было два больших отпечатка, подписанных мама и папа, два маленьких, подписанных Джас и Роза, и один совсем малюсенький с моим именем внутри. Они окружали нарисованное сердце, а в самом сердце кто-то написал: Поздравляем с Днем отца! Наверное, мама. Очень уж аккуратно было написано.

Ну да, картинка милая. Но целовать ее – это уж слишком. Папа прижался губами к ладошке Джас, потом – к Розиной и снова – к ладошке Джас.

– Чудесные имена, – сказал он дрожащим голосом, который всегда действовал мне на нервы. – Жасмин и Роза. – Он погладил давнишние – сто лет в обед – отпечатки близнецов. – Такими я их и запомнил.

Я опешил.

– Джас ведь живая.

Но папа не слышал. Он закрыл лицо руками, плечи его тряслись. А меня смех так и разбирал – он же при этом икал, звучно, с подвыванием. Но я смешок подавил и стал думать про всякое грустное: про войну, про африканских детей, у которых такие пухлые животы, хотя они голодают.

Папа все говорил что-то, но за всхлипами и шмыганьем было не разобрать. Я расслышал только «всегда» и «мои малютки». Джас совсем взрослая и такая красивая, розовая, с сережкой в носу. Почему папе хочется, чтобы ей было десять лет?

Бабуля говорит: «Люди всегда хотят невозможного». Я с ней согласен. Папа хочет, чтобы Роза была жива и чтобы Джас было десять лет. У него есть я. Мне десять лет, но я не того пола. Джас подходящего пола, но не того возраста, а Роза и возраста подходящего, и того пола. Но она мертвая. «На некоторых людей не угодишь» – это бабуля так говорит.

Джас объявилась только к одиннадцати, поэтому мне пришлось самому делать все то, что обычно делает она. Я вымыл унитаз после папиной рвоты, уложил папу в постель. Ту картинку он засунул к себе под одеяло, и у меня от этого скрутило живот. Заснул он сразу, захрапел так, что все лицо ходуном ходило. Я принес ему стакан воды на потом. Еще с минуту постоял, посмотрел, а потом пошел к себе и забрался на подоконник с письмом о Крупнейшем в Британии конкурсе талантов. Роджер так урчал, что я чувствовал, как дрожит его горло. «Приезжайте в Манчестер, чтобы изменить свою жизнь!» – приглашало письмо. Я представил, как мы с Джас приезжаем в театр, выходим на сцену и поем перед целой кучей телекамер, а члены жюри нас внимательно слушают. В зале сидит мама, рядом с ней папа, и они держатся за руки, потому что гордятся нами. Они думать забыли про свои ссоры и забыли про Розу. И чихать им на то, что Джас выросла и переменилась. После конкурса мама звонит Найджелу и говорит: «Я ухожу от тебя!» И даже обзывает его ублюдком, и мы все хохочем. А потом садимся все вместе в одну машину и все вместе возвращаемся в наш общий дом. Папа выкидывает свою водку. Мама говорит: «Как тебе идет эта футболка!» – и я наконец-то могу ее снять и надеть чистую пижаму. А когда я ложусь в постель, мама подтыкает мне одеяло, как раньше, до того, как она сбежала с дядькой из группы поддержки. Сто шестьдесят восемь дней тому назад.

Миссис Фармер пришла на урок в черном костюме. В таком тесном, что живот вываливался из брюк, бледный и рыхлый, как тесто.

– Доброе утро, мои дорогие, – сказала она, и это прозвучало как-то не так, чересчур ласково и чересчур дружелюбно. Потом она сказала: – Давайте пробудим наш разум.

И мы должны были встать и чудно помахать руками, чтобы разные части наших мозгов работали как следует. Я уж было решил, что бедная миссис Фармер совсем спятила, но тут к нам в класс вошел мужчина с большим блокнотом, и она объявила: