Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви - Рувим Фраерман

- Это она, - сказал Аристарх Аристархович Аристархов, - и я вовсе не жалею, что сообщил об этом случае в газету.

А Таня все шла по коридору. И в ровном шуме множества детских голосов, в котором исчезал каждый звук, кипело и стучало ее сердце. Но что делать? Все становилось поперек ее дороги.

"А друзья? Где они?" - думала Таня, хотя уходила от них сама и сейчас никак не могла их видеть.

XVII

Никто лучше самого Фильки не знал, была ли в его сердце хоть какая-нибудь иная мысль, чем помочь Тане как можно скорее. А все же он не был доволен ни своим собственным поведением, ни поведением друзей в этот день.

Первое мгновение он было кинулся вслед за Таней по коридору, но, увидев за углом Аристарха Аристарховича Аристархова, его плечи, поднятые чрезмерно высоко, его равнодушные очки, его руки, занимавшие так много пространства, что, казалось, никому больше не оставалось места на свете, Филька остановился невольно и решил вернуться назад.

Но и в раздевалке он тоже не увидел ничего хорошего. В темноте между вешалками у газеты все еще толпились дети. Книги Тани были сброшены с подзеркальника на пол. И тут же, на полу, валялась ее дошка, подаренная ей недавно отцом. По ней ходили. И никто не обращал внимания на сукно и бисер, которыми она была обшита, на ее выпушку из барсучьего меха, блестевшего под ногами, как шелк.

Усвоив себе странную привычку время от времени размышлять, Филька подумал, что если бы старинные воины - и не старинные, а другие, которых он видит сегодня под суконными шлемами с красной звездой, - не помогали друг другу в походе, то как бы они могли побеждать? Что если бы друг вспоминал о друге лишь тогда, когда видит его, и забывал о нем, как только друг ушел в дорогу, то как бы он мог когда-нибудь вернуться назад? Что если бы охотник, обронивший свой нож на тропинке, не мог спросить о нем встречного, то как бы он мог заснуть спокойно всегда один, в лесу, у костра?

Размышляя так, Филька опустился на колени в пыль среди толпы, и многие наступали на его пальцы. Но все же он собрал книги Тани и, ухватившись за Танину дошку, изо всей силы старался вырвать ее из-под ног.

Даже и это не так-то легко было сделать. Наступив на нее тяжелыми валенками и не двигаясь с места, стоял на ней толстый мальчик, которого Таня всегда принимала за бестию. Он кричал на Колю:

- Я это могу тысячу раз повторить! Да, могу повторить: надо выбросить твою Таню вон из отряда.

А Коля в теплой шапке - он еще не успел ее снять, - подняв бледное лицо, молча смотрел ему в глаза. И от гнева у него не хватало голоса.

Он тихо произнес:

- Ну, скажи еще что-нибудь про нее, и я не посмотрю, что ты такой толстый, - я скручу тебя, как щенка, и выброшу на улицу!

- Это ты-то меня скрутишь? - с громким хохотом ответил мальчик. - Да ты меня с места не сдвинешь!

Коля схватил его за грудь, но, ослабевший после болезни, не мог его даже покачнуть.

А меж тем мальчик занес уже руку над Колей, готовый стукнуть его кулаком.

Тогда Филька, не размышляя больше ни о чем, распрямил свою ладонь, очень твердую от привычки хвататься за деревья, и ребром ударил толстого мальчика под колени с такой силой, что тот кубарем полетел на пол.

Коля не успел получить удара. А Филька быстро выхватил дошку и, бережно отряхнув ее от пыли, повесил на крючок. Таким образом, он сделал сразу два дела и немедля принялся за третье. Он подошел к мальчику, ошеломленному от падения, и, взяв его за плечи, осторожно поставил на ноги. Потом погрозил ему обмороженным пальцем, на котором повязка была уже вся в грязи и болталась.

- Ты у нас в городе и в школе еще совсем чужой, - сказал Филька, - и я прошу тебя очень: будь хоть раз человеком. И ты будешь им, я даю тебе честное слово!

Он успел сказать это как раз вовремя, потому что в ту же минуту заметил перед собой Аристарха Аристарховича Аристархова. Руки его были на этот раз опущены и не занимали много места, так как рядом по одну сторону от него стоял Костя-вожатый, человек еще совсем юный, а по другую директор, старый и добрый человек.

- Сейчас же отыщите Татьяну Сабанееву и пришлите ко мне, - сказал Аристарх Аристархович.

И в голосе его они не услышали ни одного звука, похожего на милость.

Тогда толстый мальчик посмотрел на Фильку, Филька - на него, и оба они взглянули на Колю и втроем низко поклонились Аристарху Аристарховичу Аристархову.

Им уж не хотелось ни драться, ни ссориться друг с другом.

- Где же мы ее найдем? - сказали они. - Мы ее нигде не видели. Как же мы ее к вам пошлем, Аристарх Аристархович?

Сказав так, они отодвинулись в сторону и, обнявшись, пошли, занимая всю дорогу и напевая негромко песенку, знакомую всем:

Не надо, не надо, не надо, друзья,

Гренада, Гренада, Гренада моя...

XVIII

Целое утро они пели эту песенку, а Таня все не приходила в класс. Когда же не пришла она на уроки и в последний час, они перестали петь. Они сидели тихо, как все остальные, и пальцы не держали пера, память ничего не помнила.

Так же тиха и рассеянна была и Александра Ивановна. Ее лицо, которое нравилось им всегда своей красотой и весельем, теперь выражало тревогу, и звездочка ее сияла им в глаза как будто не так ярко, как прежде.

- Где же она, куда могла уйти? Вот уж последний урок, а Тани нет ни здесь, ни дома. Неужели мы не найдем ее, дети? - спрашивала Александра Ивановна. - Ведь есть же у нее друзья! Или нет их - так выходит?

Странен был вид опустевшей после занятий школы. Шум утихает, как дождь, пролившийся внезапно над лесом. Еще под тяжестью капель вертится лист на осине, а средь елей уж бродит молчание.

Тихо и в школе. Иногда лишь, как последняя капля, упавшая с ветки на корень, прозвенит детский голос в самом конце коридора или, как ветер по камням, промчатся по цементным плиткам чьи-то быстрые ноги.

А сегодня как долго не прекращались шаги! Дети бродили по коридору и в конце и в начале его. Они выходили во двор и обходили вокруг часового, искусно сделанного Таней из льда. Влажный ветер изъел его плечи, на шлеме висели сосульки, а все-таки он глядел далеко, он еще видел суровое море.

- Может быть, она снова ушла на реку, - сказал Фильке Коля.

"А может быть, она снова в рощице стоит одна и плачет", - подумал Филька про себя.

Они разошлись у ворот.

Коля прибежал на каток. Он спустился к баржам, прошел по тропинке, засыпанной снегом, ступил на край чистого льда. Трудно было узнать теперь реку. И вблизи и вдали снег лежал спокойно. Стыли и блестели горы. Вокруг катка не качались гирлянды из еловых лап. Они упали, ушли под сугробы, как в сыпучий песок.

Коля несколько раз прокричал. Но река вокруг только ослепляла его и молчала.

А совсем на другом конце города звал Таню Филька. Он стоял на опушке рощицы, как стоял уж здесь однажды в кустах. Тогда шел первый снег, такой легкий, что, казалось, весь его, со всей рощей, можно было унести на ладони. А теперь от тяжести снега согнулись у старых елей ветви, молодые березы ушли в него по грудь. Но Филька все же кричал. И если б хоть эхо ответило на его мольбы и крики, он лег бы под кусты и заплакал - даром что был один.

Однако никто не отвечал. И Филька ушел назад по глубокому снегу.

С Колей они снова сошлись у ворот. Затем забрались в раздевалку, в самый дальний угол, и здесь с тревогой поглядели друг другу в глаза.

- Что теперь делать? - спросил Филька.

И вдруг услышали они тихий плач. Плакал кто-то в темноте у стены, где сторож складывал дрова для печки.

- Таня! - крикнули они оба и подошли.

Но это плакала Женя, втиснувшись между стеной и печью, и лица ее не было видно.

Филька повернул ее за плечи к себе.

- Ты никуда не ходила? - спросил он.

- Нет, - ответила Женя.

- Так чего же ты плачешь?

- А может быть... - сказала она, плача, - может быть, она уже умерла.

Тогда Коля, который ни о чем не спрашивал и ни о чем не говорил, отошел в угол и сел на пол, прижав к коленям голову.

Между тем наверху в комнате, о которой все забыли и где обычно хранилось пионерское имущество, спала Таня.

Флажки и плакаты на длинных древках со всех сторон окружали ее. Портреты висели наклонно, как птицы, готовые сняться со стены, барабаны валялись на подоконнике, горны блестели на гвоздях.

Пионерское имущество! Мир звучных предметов смотрел на нее из углов.

Как горько было расставаться с ним даже во сне.

Даже во сне, говорю я, потому что, увидев, как тяжело это было для Тани, благостный сон пришел к ней, и она крепко заснула в этом углу, где просидела с самого утра на толстом матраце, набитом опилками.

Но и этот добрый сон ничего не мог поделать с ее недремлющим воображением.

И снилось ей собрание звена.

Снилось Тане, будто в этой самой комнате, где она спит, сидят ее друзья - кто где: на барабанах, на табуретах, на деревянной кобыле, обитой черной клеенкой. Движения их грозны, лица суровы, и каждый взгляд направлен прямо в сердце Тани, но не доходит до него. Он дрожит и ломается, точно луч, заслоненный внезапно рукой.