Мурашов - Владимир Соколовский

Мурашов сам дважды в бою расправлялся с трусами и никогда не имел по этому поводу никаких сожалений. Таков закон боя! Об одном из них, молоденьком солдате Рочеве, замполит сказал: «Эх, парень, парень! Мальчишка, из темной деревни, первый бой… вот и дал деру, дурак…» «Боец, находящийся в атаке и видящий в панике бегущего в тыл солдата, — тяжело отчеканил Мурашов, — не знает, мальчишка это или нет. Он только видит, что человек бежит. И думает: что такое? Атака сорвалась? Или передние ряды попали под кинжальный огонь? Может, пора уже падать, зарываться? Или тоже бежать обратно? И не смей больше жалеть их. Матери Рочева пусть сообщат: погиб там-то. Без „смертью героя“. И без „смертью труса“. А то затравят старуху… А в донесении укажи, как было».

Возвращаясь от летчиков, Перетятько подсаживался то к радисту, то к капитану и начинал «разряжать обстановку». Мурашову сказал, например: «Я все письма вам хранить буду. В сейфе! Так что ты не волнуйся, Паша». «А я не волнуюсь. Мне ведь никто, кроме матери, не пишет, да и та редко». «Да ну! — удивился майор. — Ты, слушай, не сочиняй! Чтобы по тебе, такому кудрявому, чернявому, не сохли бабы — это ты брось, пожалуйста. Неужели ты, почти разведенный, за всю войну так и ни с кем и не закрутил?»

Что делать — за всю войну у Мурашова была только одна женщина — сварщица Тася из города, где он лежал последний раз в госпитале. Их завод шефствовал над госпиталем, и однажды Тася появилась в мурашовской палате. Она и еще трое женщин. Принесли скудные подарки: каждому по пачке папирос и кулечку печенья. Младшую из четверки — сконфуженную, хихикающую девушку — сразу взяли в оборот два долечивающихся лейтенанта, тетки постарше сели к койкам лежачих раненых и завели с ними обстоятельные беседы; Тася сразу подошла к Мурашову. «У вас что, одни офицеры лежат?» «Да, это офицерская палата». «Я и гляжу — вроде почище, народу меньше… Все образованные, наверно?» «Какое уж такое особенное образование… Потери среди офицерского состава большие, училища не возмещают, иных готовят на курсах прямо при дивизиях, а там образование большой роли не играет. Отбирают просто смышленых солдат, чаще сержантов, тех, кто сможет, по мнению комплектующих курсы и непосредственного начальства, принять взвод и командовать им». «А если не сможет, все-таки?» «Совсем тупых отчисляют; зато уж когда шлепнули на плечи по звездочке, тогда спрос другой. Спросят и за себя, и за солдат, и как воюешь, если что не так — могут взять в такой оборот, что и костей не соберешь…» «Объясняете мне, словно путной, — закокетничала Тася. — Будто я что-то понимаю… Вы тоже из таких будете, да?» «Нет, я кадровый, окончил училище еще до войны. Старший лейтенант Мурашов, командир роты». «Старший лейтенант? И воюете с самого начала? Все командиром?» «Даже больше — в такой же должности начал войну, в какой состою сейчас. Вы хотите сказать, что на фронте люди быстро растут? Кто ведь как. Тоже везение надо. Я вот шестой раз в госпитале — какой тут может быть рост? Живой — и то ладно». «Да, это главное! — согласилась Тася. — А жена, дети, родители есть у вас?» «Отец с матерью. Больше никого». «Не успел, что ли?» «Успел… да все как-то перекурочилось, ничего теперь не разберешь». «Ну ничего, — Тася погладила его по плечу. — Сейчас многим тяжело, время такое. Мне вот с пацаном легко, думаешь? Я сварщица, у меня работа тяжелая, в цехе с утра до вечера, а он один без меня целый день, пятилетний мальчишка. Вся душа, бывает, изболится за него. А то, бывает еще, кольнет сердце: что-то с ним в этот миг случилось! Возьмешь держак и шва не видишь, глаза слезы застилают…» «Он еще не сирота, — сказал Мурашов. — Вот сирот-то военных я повидал — это уж да… От их вида хочется бить врага еще крепче». «Давай хоть познакомимся. А то калякаем, друг друга не зная. Тася. А тебя, значит, Павел. Вот и ладно. Ты давно лежишь-то?» «Порядочно наберется. Через неделю, наверно, выписывать будут. И — опять вперед». «Если хочешь — загляни перед отъездом, я оставлю адрес. Только после девяти, раньше я с работы не бываю». Мурашов обвел взглядом палату — никто не обращал на них, сидящих рядом на койке, внимания, оно отвлечено было девчушкой и пожилыми тетками. «Ты… что, серьезно?» «А что? Я ведь в свои двадцать пять лет не собираюсь в монашки записываться. Ты мне понравился, ну вот и ладно. Сколько разговариваем, я от тебя ни одной глупости, ни одной шуточки пакостной не услышала. Вот и приходи». «Завтра! Я уйду отсюда вечером, постараюсь». «Завтра так завтра».

Подготовку к визиту Мурашов начал еще днем: насобирал денег, уговорил особо доверенную нянечку сходить за вином и провизией на рынок, договорился насчет формы, два-три комплекта которой постоянно имели хождение среди выздоравливающих офицеров. Вечером оделся в палате. «Мужики! У кого есть погоны?» Ему принесли лейтенантские, артиллерийские. «Сойдут!» Руку еще кололо в раненом предплечье, когда он взбирался на забор, отгораживающий госпиталь от городской улицы.

Тася жила в одноэтажном заводском бараке, с длинным коридором. Открыла на стук: «Ой, здравствуй. Как нашел-то?» «Да вот, нашел…» Он снял у порога сапоги и прошел в комнату. Там, за столом, сидел мальчик и ел картошку, макая в соль. «Вкусная картошка-то? — спросил Мурашов. — Ведь свежая!» «Ага. Мы с мамкой недавно копали». «Павел! — донеслось из кухни. — Ты чего-нибудь принес?» «Ну, как же!» — он поставил на стол вынутые из карманов галифе бутылку вина, банку рыбных консервов и крохотный круг колбасы. «Вот что, — Тася взяла банку. — Это я отнесу соседке — старушке, у которой Сашка будет сегодня ночевать. Бабка голодает, двух сыновей у нее убили, а снохи не помогают, у самих семьи большие. Пускай перед сном с Сашкой полакомятся. Мы с тобой и без этого не пропадем, верно?» «Нет разговоров», — ответил Мурашов.

Тася отвела мальчика, и они сели за стол. Она часто терла глаза, они у нее были красные, слезились. «Нахватаешься за день от сварки, — объяснила она, — вот и болят».

«Ну что ж, первый тост, — сказал Мурашов, — положено за женщин. За них! За тебя, Тася». Они чокнулись и выпили. У нее было курносое скуластенькое лицо, нос в веснушках, мягкий круглый подбородок. Покачала головой: «Как метель эта война. Поднялась и крутит, крутит, холод, голод, все перемешалось. Иная баба за двух человек ломает, а иной мужик хуже бабы — устроился, окопался и ни черта работать не хочет. Еще и утащить норовит. У вас там, на фронте, Паша, нашего брата тоже, поди, хватает?» «Да есть… Вот уж кому не надо бы там быть, так не надо. Они с одними мыслями на войну идут, а к ним совсем с другими стараются подлезть. Мужик ведь дичает, бесшабашным становится. Но есть которые и приспосабливаются, и себя отстаивают, и воюют неплохо…» «Как-то после войны снова привыкать ко всему станем? От многого ведь отвыкли». «После войны… Во-первых, дожить еще надо. Мне, во всяком случае. Во-вторых, если на гражданку пойду, тогда жизнь снова, как мальчику, начинать придется». «Что, боишься? Ничего не умеешь, кроме как стрелять да командовать?» «Ну, почему же? У меня специальность хорошая есть, до армии я на пневмомолоте работал, в кузнечном. Ничего, как-нибудь пристроюсь». «А как с семьей быть? Отец с матерью невесту еще не ищут?» «Семья — это тяжелая для меня дума. Первая жена не стала со мной жить, почему — не знаю, пропала вместе с дочкой. С тех пор как-то… не очень я к вашему брату. Вот если бы ты дождалась меня, Тася! Какое у тебя лицо хорошее. Я бы на тебе женился, ей-богу! На одном заводе будем работать. А, Тась?»

«Да что ты, чудачок! — она расхохоталась. — Ой, ну и чепуха! Пригласила мужика, называется. Ты, думаешь, ко мне первый из госпиталя прибежал? Вот так-то… Но это бог с ним, можно забыть, можно замыть. Главное — я своего мужика жду и буду ждать. Если ему тут на меня не наплетут и не откажется, станем жить, как раньше». «Вон что… А вдруг не вернется?» «Вернется. Он на Северном флоте служит, шофером на базе. В атаки не ходит, так что есть верная надежда». «Может, хоть напишешь мне?» «Нет, не надо, Паша. Пока здесь — приходи, привечу. А дальше — не надо». Она встала со стула, подошла к Мурашову, прижалась мягкой щекой к его щеке. «Вообще ты очень хороший мужик. Ну, давай любовничать, наше время короткое…» Они провели вместе ночь и больше не виделись.

…Легкий Як-6 нырял в ямы, дребезжал моторами. Мурашов наклонился к майору:

— Я не пойму только, откуда такая уверенность, что именно наша армия будет брать этот городишко? Сделают перегруппировку, нарежут другую полосу, и — все.

— Ты кончай эти настроения. Что там начальство решит — нас не касается. Мы делаем свое. Кому бы что ни нарезали — все равно наше будет.

Он подошел к кабине, о чем-то потолковал и обернулся к радисту и капитану:

— Давай готовься, ребята. Кажется, подъезжаем.

29

Мурашов проснулся и насторожился. Сквозь толщу земли ему послышались тяжелые шаги по полу, грубые мужские голоса. Кто-то ходил в доме бэдицы и разговаривал. И ее голос доносился в подвал, только не слышно было слов. Он вылез в ведущий к погребу ход, толкнул закрывающую отверстие дощатую заслонку. Бесполезно. Заперто. Прислушался. Говор слышался, но слов нельзя было разобрать. Внезапно все стуки исчезли и стало тихо.