Город Палачей - Юрий Буйда

Они никогда не расставались, всегда сохраняя выдержку и бесстрастное выражение на темных угловатых лицах. Вот и сейчас, когда они нежданно-негаданно столкнулись с мужскими представителями своего племени, старшая - Ли Кали - твердым голосом приказала сестрам сплотиться и скомандовала:

- Im Gottes Namen frisch drauf!1

И сомкнувшийся их отрядец замаршировал по сходням, уже ни на кого и ни на что не обращая внимания. Их немалая поклажа - сундуки, мешки и кожаные сумки - источали чарующие ароматы. Огромную же фаянсовую ванну с большим трудом и страхом тащили двадцать мужчин.

При первых же шагах по ковровой дорожке князь и княгиня едва не подвернули ноги: их забыли предупредить, что с давних пор весь холм вымощен пушечными ядрами. На что Евгений Николаевич сказал местному богачу Феликсу Боху: "Да перемостить бы все это к черту! Вон и пристань на пушках едва держится!". Бох кивнул: сделаем. И тотчас, как оно водится, забыл.

Тем же вечером именно Феликс Бох, державший в кулаке всех контрабандистов, охотников и купцов, устроил прием в честь дорогих гостей с музыкой и танцами, которые исполнялись местными киргизами, одетыми в свои экзотические наряды. Евгений Николаевич долго не мог поверить, что юная киргизка, отлично изъяснявшаяся по-русски, - юноша, так что пришлось даже в этом лично удостовериться, отчего оба пришли в совершенный восторг.

А Феликс Ипатьевич Бох, поигрывая черной разбойничьей бровью, смотрел на гостью такими голубыми глазами, какие бывают разве что у слепых котов, и показывал свое палаццо: "Вот и все, Анна Станиславовна. Денег куры не клюют - обожрались, а я не знаю, куда и девать их". Дом его был выстроен причудливо, и хозяин с удовольствием показывал гостье секретные комнаты, потайные ходы и подземелья, картины, музыкальные шкатулки и ружья...

"А это еще что? - вдруг спросила гостья, останавливаясь перед стеной, сплошь увешанной начищенными до блеска медными сковородками - одна другой больше. - Так вы еще и кулинар?"

Хозяин со смехом объяснил, что когда-то в этих местах существовал обычай: прежде чем выйти замуж, невеста должна была откупиться от барского права первой ночи сковородой, равной размерами ее афедрону. Анна Станиславовна с интересом взглянула на сковородки и поинтересовалась, а есть ли тут какие-нибудь другие развлечения. Ну, кроме церкви и киргизов-гомосексуалистов.

В этот момент к хозяину неслышной походкой приблизился один из карликов и, страшноватенько улыбаясь гостье, что-то быстро стал рассказывать Феликсу Ипатьевичу. Тот кивнул, отпустив карлика. С диковатой улыбкой посмотрел на Анну Станиславовну.

"Развлечений не счесть, - сказал он со смешком, слегка даже нервным. Вот не угодно ли поучаствовать?"

"Сейчас?" - ахнула гостья.

"Анна Станиславовна, - довольно грубо сказал Бох, - вам здесь жизнь изживать, так что же мы все - мармелад да мармелад. Давайте напрямую: ваш уважаемый супруг сейчас будет занят прелестным киргизом, который никакой, конечно, не киргиз, ночь самая разбойничья, корабль мой готов, матросы черти, а надо тут одно дельце провернуть, чтобы потом забыть о делах такого рода, надеюсь, навсегда... Allez?"

И протянул ей на серебряном блюде высокий хрустальный бокал, в котором, как он потом утверждал, были смешаны наилучшее французское шампанское, медвежья кровь и опиумная настойка. Анна Станиславовна выпила залпом - и бросилась переодеваться.

Не прошло и часа, как узкий пароход с вооруженными людьми на борту без сирен и колокола отвалил и скрылся в кромешной русской тьме. Анна Станиславовна пила мятный чай в маленькой каюте, единственной на всем пароходике, а Феликс Бох с помощниками, вооруженными подзорными трубами, на четвереньках дежурили на носу, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к плеску воды, бок о бок с двадцатипятиствольной митральезой фирмы "Кристоф и Монтиньи".

То попивая чай, то прихлебывая медвежий напиток, Анна Станиславовна с радостным возбуждением думала о предстоящем приключении, наверняка опасном и во всяком случае - превосходящем то, которое в эти минуты переживали ее супруг в объятиях прелестного киргиза и лилипутки в компании лилипутов, и лишь одна мысль то и дело чертиком выскакивала откуда-то сбоку, из-за взволнованного занавеса, и тоненьким отчаянным голоском спрашивала: "А что же потом? Потом-то - что?". Муж успел ей рассказать о палаческом происхождении хозяина, но это лишь придавало яркости романтическому ореолу, несомненно окружавшему Феликса Боха...

Мятежный купец со своими вооруженными людишками ждал опасности, но вовсе не ожидал такого натиска. Анна Станиславовна выбежала из каюты, когда остроносый пароход, слитно и громко шипя гребными колесами и изрыгая огонь изо всех стволов митральезы, атаковал вражеский лагерь, кроша людей, лошадей, юрты. "Да нате же! Не стойте дура дурой!" - зверски закричал Бох, сунув в руки княгине огромное ружье. Она с остервенением нажала на какую-то железку, и ружье в ее руках страшно ахнуло, наверняка убив половину супостатов. Матросы трудолюбиво стреляли по мечущимся на берегу людям, а другие разбойники Боха уже прыгали в воду и, зверски рыча и ругаясь, выбирались на заросшую тростником низкую землю. На кошме у костра мятежный купец стоял на коленях в ожидании приговора. Анна Станиславовна подошла к нему бок о бок с пышущим энергией, злостью, спиртом и порохом Бохом и вдруг поняла, что это и есть настоящая жизнь, и никогда бы ей такой жизни не видать ни в Париже, ни в Питере, и глянула на него сбоку - суровое чеканное лицо, нос с горбинкой, сжатые губы и глаза голубые, как у слепого кота, и поняла, что это и называется - "все", нет, не влюбилась, и даже не пропала, а просто - "все". И без этого "всего" проще утопиться, затвориться монахиней или - к черту! к черту!

Экспедиция их завершилась под утро, но никакой усталости Анна Станиславовна не испытывала. Они вошли в дом, ничуть не заботясь о тишине. Она шагала решительно, по-мужски, презрительно глядя на все эти разнежившиеся красивые тела - кто на диванах, кто на полу, - вошли в комнату со сковородками, и она со смехом спросила: "А какая - моя?". Он молча развел руками и поклонился, а когда выпрямился, княгиня Нелединская-Охота стояла перед ним в одном лифе, который трудно было расшнуровать без посторонней помощи. Она выхватила у него из-за пояса нож, одним махом перерезала все шнурки и вышагнула ему навстречу из кокона, упавшего к ее полным млечным ногам...

Утром он поднес ей хрустальный сосуд, наглухо закрытый серебряной крышкой и наполненный доверху желтовато-зеленым сиропом, в котором плавало - Анна Станиславовна определила с первого взгляда - мужское сердце.

"Не может быть, - прошептала она. - Оно не может быть вашим".

"Это сердце царевича Алексея, сына Петра Великого, приказавшего одному из моих предков убить наследника, а сердце хранить в вечной тайне, - сказал Бох. - Под страхом казни за государственную измену. Государь не был суеверным, но полагал, что если похоронить тайноубиенного сына с сердцем, из него, как из семени, прорастут новые русские мятежи. Об этом знают два человека в империи - я и государь. Теперь и вы. У вас есть выбор, сударыня: не брать его в руки и забыть все, либо же взять, помнить и бояться со мной заодно".

"Ведь врете, Бох", - жалобным голоском пролепетала женщина.

"На то и Бох! Иначе стал бы, спаси Господи, Богом - существом бесполым, бездомным и абсолютно равнодушным к бушующей в ваших жилах крови!"

"Странный способ объяснения в любви, - задумчиво проговорила княгиня, принимая из его рук страшный сосуд. - Значит, любить - это бояться вместе?"

Она прижала сосуд к груди - он был горяч.

"Страшно ведь, - прошептала она, смущенно опуская взгляд, и в этот миг она не лгала. - Я боюсь вас с первого взгляда, Бох".

Одну из сковород Феликс Бох все же повесил в своем кабинете. На обороте было крупно вычеканено - "Анна". И иногда, когда ему становилось то ли особенно грустно, то ли особенно весело, он вскакивал, срывал сковороду со стены - любимейшую сковородку в мире - и покрывал ее такими жаркими поцелуями, что после этого на сковороде наверняка можно было приготовить яичницу-глазунью или даже вмиг изжарить весь Город Палачей с его башнями, бастионами и призраками.

Мало-мальски уважаемым гостям Феликс Бох предоставлял свой кров, но и его дома-лабиринта вскоре оказалось мало, и прибывавшие авантюристы купцы, добытчики жемчуга и контрабандисты - уже готовы были оккупировать полуразрушенные казенные здания и хлынуть в Жунгли, хотя и побаивались палачей и их потомков, их медецинских кобелей и огромных затинных ружей, с одного выстрела пробивавших пятнадцать человек - от первого пупка до последнего копчика.

Князя Нелединского-Охоту раздражали нахлынувшие заботы, отрывавшие от плотских утех, охоты и ботанических изысканий. Каждый день приходилось являться в канцелярию, знакомиться с кипами казенной бумаги и вести переписку со столицами и их въедливыми ведомствами. Другой заботой была охрана городка и его жителей от степных кочевников, которых скопом называли киргизами или ойшонами, осевшими по берегам Ердани со времен крымских набегов. Иных из них нужно было попросту спасать от русских купцов, которые спаивали непривычных к водке степняков. Других же требовалось держать в строгости - разбойничали, захватывали заложников, угоняли скот чуть ли не в Китай и в Бухару да помогали расплодившимся контрабандистам. Торговля же в городке шла бешеная: покупали и продавали землю и дома, женщин и оружие, драгоценные камни и металлы, опиум и магические амулеты, лошадей и ловчих птиц.