Простор - Исмаил Гезалов

— Расскажи, как ты работаешь!..

Ашраф, сидевший в первом ряду, рядом с Алимджаном, беспокойно ёрзал на скамейке. «Да что вы, не знаете её, что ли? Формалисты проклятые!.. Только в краску её вогнали…» Но Тогжан уже взяла себя в руки. Она заговорила медленно, иногда запинаясь, словно не находя нужных слов:

— Я, правда… не решалась подать заявление. Мне всё казалось, что я… что я ещё недостойна быть в комсомоле. Что я делала? Училась, работала в колхозе, потом в МТС. Это же очень мало!.. Вот краснодонцы… Они на пытки, на смерть шли…

Голос её задрожал. Ашраф не выдержал и крикнул с места:

— Всё ясно! Давайте голосовать!..

Но кто-то возмущённо возразил:

— Пусть говорит! Не мешай ей говорить!..

— Так вот… — уже спокойней и твёрже продолжала Тогжан. — До краснодонцев нам, может, и не. дотянуться… Но мы должны на. них равняться. Ведь и в наше время у комсомола много трудных, достойных дел… Целину поднимать… Это же нелегко, правда?.. И я хочу идти в наступление на целину в. общем комсомольском строю. Может быть, я своей скромной жизнью ещё не заслужила звания комсомолки… Но я хочу… я всё готова сделать, чтобы быть достойной этого звания. Я оправдаю ваше доверие…

Когда Тогжан закончила, её стали расспрашивать о прошлом комсомола, о программе и Уставе ВЛКСМ, о международных событиях. Она отвечала на вопросы не спеша, обстоятельно, и по этой усердной обстоятельности было видно, как она старается скрыть так и не унявшееся волнение. Но Ашраф, пожалуй, волновался ещё больше, он снова привстал с места, крикнул звенящим голосом:

— Да всё ясно!..

Саша из-за стола укоризненно покачал головой.

— Если тебе всё ясно, помолчи. Надо, чтоб и другим было ясно.

Ашраф покраснел, стиснул зубы, опустил голову. Так он и просидел до конца собрания и распрямился лишь тогда, когда началось голосование. Он посмотрел в сторону и встретил взгляд Алимджана — внимательный, понимающий, полный какой-то острой грусти.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

РАЗНЫМИ ДОРОГАМИ

Ашраф родился в одном из селений Агдашского района. Отец его был кузнецом. Казалось, и сын пойдёт по стопам отца. Прибегая из школы, Ашраф хватал со стола ломоть хлеба с сыром и вприпрыжку мчался к кузнице. Ещё в детстве он обладал недюжинной силой. Отец разрешил ему раздувать мехи, а иногда даже давал в руки кувалду. Ашраф бил по раскалённому металлу и с восторгом, словно заворожённый, смотрел, как разлетаются во все стороны яркие, быстрые искры. Он мог подолгу любоваться пламенем в кузнечной печи, живым, многоцветным, с восхищённым любопытством следил, как при встрече с огнём начинает светиться и словно вспухает прежде холодный, безжизненный кусок металла.

Он любил кузнечное дело. Но ещё больше любил рисовать. И кто знает, может быть, кузница влекла его так потому, что давала возможность насладиться волшебно-таинственным сочетанием огня и полутьмы, бесконечно разнообразной игрой света и тени.

Отец прочил сына в кузнецы, радовался, что тот сменит его у наковальни, но Ашраф мечтал стать художником. В школе хвалили его рисунки, учитель рисования гордился своим учеником и предрекал большую будущность. Окончив школу, исполненный самых радужных надежд, Ашраф поехал в Баку и подал заявление в художественное училище.

В училище его не приняли.

Ашраф почесал в затылке, обругал себя за самонадеянность и отправился к знакомому инженеру, земляку, работавшему на одном из бакинских заводов. Посмеиваясь над собой, он рассказал ему о своей неудаче и попросил устроить на завод. В родное село Ашраф решил не возвращаться: стыдно было перед школьными друзьями, перед восторженным учителем рисования, возлагавшим на него такие надежды, и особенно перед отцом. Ведь он поступил вопреки его воле и чувствовал себя виноватым.

На заводе Ашраф получил специальность кузнеца, и нельзя сказать, что был недоволен своей судьбой. Но он не забросил и живописи. При заводском клубе был кружок, объединявший художников-самоучек, и Ашраф стал одним из аккуратнейших его посетителей. Руководитель кружка, старый художник, был строг и требователен; рассматривая рисунки Ашрафа, он ворчал:

— За эффектами гонитесь, юноша!.. Хотите приукрасить жизнь. А она и так прекрасна. Прекрасна в своей простоте. Учитесь видеть и передавать на холсте эту её простую, глубокую красоту; в этом высшее мастерство художника. Украшать жизнь эффектными мазками — это удел слепых, юноша!..

Когда Родина позвала молодёжь на целину, Ашраф откликнулся одним из первых. У него был трезвый, иронический ум, а сердце горячее, словно только что из кузнечной печи.

Общительный, острый на язык, спорый в работе, Ашраф быстро завоевал в совхозе всеобщее уважение. Следя за тем, как ловко взмахивает он молотом, обрушивая на металл точные, рассчитанные удары, многие удивлялись: неужели он ещё и художник? Пальцы у него грубые, как же он владеет тоненькой кистью?..

Наблюдая директора во время работы, на совхозных собраниях, Ашраф написал небольшую картину. На ней был изображён Соловьёв возле гаража, в окружении шофёров; то ли они что-то предлагали директору, то ли на что-то жаловались, а он слушал их, нахмурив седеющие брови, выражение его лица было внимательным, а взгляд напряжённо-раздумчивым.

Так и чувствовалось: он за всё в ответе и потому ищет лучшее, единственно верное решение.

Ребята повесили картину в палатке, над постелью Ашрафа. Зайдя однажды в палатку, Соловьёв увидел картину, чему-то улыбнулся и похвалил Ашрафа:

— Да ты настоящий художник! Мы заведём Доску почёта, и ты будешь рисовать для неё лучших наших ребят. Согласен? — Он ещё раз взглянул на картину и, немного помолчав, добавил — Только рисуй людей такими, как они есть. Не льсти им. Ясно?

Ашраф покраснел и прикусил губу. Когда Соловьёв ушёл, он потянулся было к холсту, чтобы снять его, но отдёрнул руку, услышав сердитый голос Саши:

— Ты что, ошалел? Хороший же портрет. Директору он понравился.

— Понравился! Слышал, что он сказал?

— Это он из скромности. Ты тоже, пожалуйста, не скромничай. Хорошо нарисовал.

Ашраф упрямо мотнул головой.

— Нет. Игнат Фёдорович в жизни не совсем такой, как нарисован…

— Ну и что ж, что не такой. Твой портрет не идеализация, а художественное обобщение.

Саше не удалось переубедить Ашрафа; он убрал холст в свой старый объёмистый чемодан.

Когда Ашраф впервые увидел Тогжан, сердце его замерло, и ему тут же захотелось нарисовать девушку. Всем своим обликом она словно подтверждала слова старого художника о том, что прекрасное просто. Всё в ней было прекрасно и естественно: улыбка, походка, каждое движение. Такой показалась она Ашрафу, и, вернувшись в совхоз, он немедля схватился за карандаш и бумагу, пытаясь по памяти набросать образ казахской трактористки. Но то, что получилось, и отдалённо не напоминало Тогжан. Лишь после комсомольского собрания под карандашом Ашрафа начали возникать знакомые, дорогие черты — Тогжан уже жила в его сердце.

Работал Ашраф медленно, от случая к случаю. В палатку часто заглядывали многочисленные друзья. Он не прятал от них портрета и, рисуя, рассказывал о родном Агдаше. В первые дни жизни на целине он расхваливал Баку, но чем дальше, тем чаще вспоминалось ему родное село, отец, дымно-огненный полумрак кузницы, и он говорил об Агдаше с такой тоской и таким жаром, что ребятам, никогда не бывавшим в Азербайджане, этот район представлялся самым красивым местом в республике.

Ашраф был парнем душевным и щедрым. Когда у него заводились деньжата или приходила посылка из Азербайджана, он созывал знакомых и закатывал пир на весь мир. Однажды, получив очередную посылку, он пригласил Алимджана, которому после возвращения Степана пришлось переселиться в другую палатку. Ашрафу хотелось угостить своего друга азербайджанскими сладостями.

Возле постели Ашрафа стоял мольберт с неоконченным портретом Тогжан. Едва Алимджан вошёл в палатку, как взгляд его упал на этот портрет. Юноша переменился в лице и, схватив Ашрафа за плечо, шёпотом спросил:

— Это… Тогжан?

— Похожа? Только это ещё не портрет, а эскиз. Приходи, когда портрет будет готов, мне интересно знать твоё мнение. Ведь Тогжан твоя родственница.

Алимджан не ответил. Он долго смотрел на холст, потом взглянул на Ашрафа, и, как тогда, на комсомольском собрании, взгляд его был испытующим и печальным. Сославшись на срочное дело, он поспешно ушёл из палатки. Ашраф удивлённо поглядел ему вслед и спросил у Ильхама:

— Что это с ним?

— Ты в самом деле ничего не понимаешь? Или только строишь дурачка?

— А что я должен понимать?

— Ты что, ослеп? Не видишь, как парень сохнет по Тогжан? А ты этим портретом только душу ему растравил.

— Погоди, погоди!.. Ведь они же родственники.