Сказание о флотоводце - Б Вадецкий

- Дело будничное... хуже будет в праздник, - отвечает, улыбаясь его неопытности, Истомин. - Вы спокойнее, лейтенант, не сорвите голос! Нагнитесь, скажите на ухо.

Голос Истомина, зычный, бодрящий, звучит насмешливо. Отпуская адъютанта, Истомин просит, становясь на мгновение ласковым:

- Берегите Павла Степановича!

Бомбардировка Севастополя прекратилась лишь к вечеру. Неприятель не отважился в этот день на вылазку. Стало тихо, и в истомленной тишине пыльный закат тяжело ложился на остывавшую землю. Странно было видеть теперь овечью отару, которую с неизменной неторопливостью перегонял в этот час пастух вблизи прибрежных улиц, ставших за день неузнаваемыми. Уже не звали они к себе белизной домиков и кротким уютом крылечек. Через развалины тянулись траншеи, превращенные в этих местах во вторую оборонительную, пока еще бездействующую линию.

Город как бы отошел назад, а бастионы, выросшие на холмах, придвинулись к морю. Берег завалило щебнем, и сюда из города по незнакомым дымным дорогам потянулись женщины и старики. В одной из групп шла Левашова с дочерью и несла за плечами большую связку ивовых прутьев, похожую на вязанку хвороста. Дом Левашова сгорел, и, едва успев перенести к соседям уцелевшие вещи, женщины направились на бастион. Они шли, превозмогая усталость, молча, как люди, давно решившиеся на подвиг. И другие рядом с ними шли с той же поклажей и так же молча, устремив взгляд к морю. Но одна из женщин, татарка, ничем не приметная среди своих, была особенно грустна сейчас; она умела плести корзины и должна была научить остальных плести ивовые гробы. Все знали, что в городе было мало дерева, и "адъютант по мирским делам" еще неделю назад искал мастериц-корзинщиц. Титов нашел татарку, верную своему городу, и она шла сейчас на бастион со скорбной готовностью учить русских женщин скорбному своему делу.

Поздним вечером Нахимов, обходя бастионы, застал за этим занятием женщин и, ни о чем не спросив, прошел дальше. На земле возле полуразрушенных стен лежали в ряд убитые матросы, и тонкие языки свечей колебались на ветру у изголовий. Рядом заделывали пробоины, таскали на носилках камни. Работали размеренно и сурово, словно и этим ночным бдением исполняя свой долг перед павшими. Левашов встретил адмирала у входа в новый, только что вырытый блиндаж.

- Ну как вы, Сергей Иванович?-как всегда просто и участливо спросил Нахимов, не то напоминая об утреннем их разговоре, не то желая выведать, как провел отставной офицер первое свое боевое крещение на сухопутье. Довольны ли?

- Вся семья моя здесь, ваше превосходительство, - так же просто ответил распорядитель библиотеки. -Привыкаю, не извольте сомневаться. "Довольным" буду, лишь свой долг выполнив!

И они заговорили о высоте укреплений, о землекопах и подвозке воды сюда так, словно ратная и будничная забота обо всем этом уже вошла в обиход войны, и оба они учились по-разному, но одному - науке сопротивления: один - отвечая за весь флот, другой - за возводимые им укрепления.

Прикорнув на стогу сена, чутко спал в эту ночь седенький Левашов, утешенный разговором с адмиралом. Сон, не отличимый от яви, преследовал Левашова: он видел дозорных, ночные учения ополченцев и вылазку пластунов, прозванных здесь из-за необычности их нарядов "пряничным войском". Чего не приходилось услышать за день об армии, уже давно вступившей в бой с врагом! Может быть, в полках такие же полные чудес рассказы ведутся о моряках? Левашов слышал во сне скрип телег в ковыльных степях, на дорогах, ведущих к Севастополю. Беженцы покидали город и увозили с собой раненых. Навстречу им мчаличь, тройки, н, сберегая силы, походным маршем под барабан шли гренадеры. Среди них Левашов видел своего сына... Старик хотел его окликнуть, броситься к нему, но кто-то мягко коснулся плеча Левашова, негромко сказал:

- Ваше высокородие, извольте к адмиралу... Левашов мгновенно вскочил и собирался шагнуть куда-то в темноту ночи, на голос, зовущий его к Нахимову. Но идти было некуда. Адмирал сидел вблизи Левашова у костра и что-то писал, подложив на колени большую толстую книгу, оказавшуюся, как вскоре заметил Левашов, сводом сигнальных корабельных правил. И то, что здесь, на суше, была эта книга, знакомая ему с юности, как старая библия в "щипках", пахнущая медом, почему-то взволновало Левашова. Адмирал поднял на него усталые, как всегда внимательно строгие, глаза и доверительно сказал:

- Сергей Иванович, вам надо идти в землю, вести подкоп. Известно мне, что французы давеча рыть начали... противу пятого бастиона. Встретить надо, взорвать. Газы пустить хотят. Газами нас травить, как крыс, из-под земли, понимаете ли? Сверху ветер может помешать да воздух развеет, вот и пытаются действовать из-под земли! Возьмите с собой несколько сербов.

Перед адмиралом, выстроившись, выжидательно стояла группа матросов, и Левашов догадался, что это те, которым предстоит вместе с ним идти "в землю". Один из них, бородатый, широкий в плечах, был легко ранен и держал лом обвязанной марлей рукой, словно жезл. Выше, над кострами, загораживая своей тенью, работали, складывая стеку, плотники и землекопы. Ручные тележки заполнили весь край холма, а мимо них куда-то бешеным аллюром неслись вдаль казаки, подняв красные, в отсветах огней, пики, - все как было только что во сне.

Часом позже Левашов входит с матросами в темный штрек шахты, вырытый в глубине кургана. Армейский обер-капитан Мельников близоруко щурится при свете ночника, сидя за ящиком, заменяющим стол.

"Обер-крот, - думает Левашов, - так его величать следует. И я им, "кротом", стану. Весело!"

- Будете в тринадцатом, - с каким-то удовольствием говорит капитан, взбодренный опасностью и не догадываясь о его мыслях. - В тринадцати местах роем, где-нибудь выйдем к французам! Что вам еще сказать? Кухня общая, устав один - армейский. Выход по разрешению! Остальное он покажет.

Капитан кивает на усатого солдата, стоящего рядом, без рубахи, в каком-то черном балахоне, и быстро уходит. Вот она, ночь на бастионе!

Нахимову докладывают в этот день, что ополченцы из Смоленска все прибывают. И невдомек Павлу Степановичу, почему именно смоленскими оказываются в своем большинстве новоприбывшие ополченские роты. То ли город этот, стариннейший из городов российских, особо в ратном

деле способен и дворяне его не щадят своих людей на помощь государству, то ли случайно выпало Смоленску быть в ополченье первым? Не может он знать, что с его именем связано это скрещение себя смолянами. Немало ополченцев, незнающих, из какой они области, к какому уезду принадлежит поместье их барина, но, услышав, что Нахимов родом из Смоленска, не видят большей чести, как и себя выдать за смолян. Тогда уж не откажут их принять, а дознаваться никто не станет - ни паспортов, ни справок у них нет, и ничем ведь Смоленская губерния особенно не приметна, легко и соврать. Зато сразу будто определяешь себя в помыслах и делах, словно идешь под флагом полка, издавна известного в государстве; такие полки Фенагорейский, Измаильский и Смоленский!

Писаря же отмечают прибывших ополченцев тоже на свой лад, не обижая и здесь Павла Степановича. Спрашивают они усталых путников, ставших перед ними, опустив котомки, в длинную очередь:

- Из Смоленска небось?

- Как же, от Нахимова...

- А ты?

- К нему, оттуда же, кто о нем не слыхал....

- То-то, значит, и ты смоленский.

Поэтому, иной раз и в записи не обходится без писарского вмешательства и "откровения".

А дальше, при получении оружия в каптерках, фельдфебели выкликают:

-Смоленские! Становись первыми, потому с родины Павла Степановича...

И между собой говорят с важностью:

- Как в таком случае привилегию не оказать!

Хорошо быть смоленским!

10

Толки в народе о "новом Суворове", появившемся у русских, не без основания беспокоили капудан-пашу. Полиция сообщала ему. что на старом кладбище у могилы янычара Нура молящиеся кричали: "Да защитит аллах от клеветы и сплетен. Да убедится султан, что мы ничего не говорили о войне!" Капудан-паша понимал, что если возникает боязнь сплетен, а с нею и всяких разговоров

о войне, значит разговоры эти уже перешли свей предел. История жизни янычара Ибрагима Нура призывает к молчанию, и молебствия на могиле его всегда влекут за собой обет молчальничества и страх за свое слово... Начальник полиции, наверное, запугал живущих в Стамбуле гяуров карой за болтовню о Синопе; чуваши, некогда беглецы из России после хлебных бунтов, населяющие теперь один из дальних кварталов в городе, вдруг запросили разрешения на выезд в деревенскую местность и как бы не стали "обратниками"1. Некрасовские казаки наотрез отказываются воевать с русскими. И перед всеми ими, перед правоверными и гяурами, стоит возвеличенный в народном преданье образ этого янычара, одних устрашая мощью России, других радуя. О янычаре вспоминают повсюду, будто воскрес он и вновь ходит по селеньям, как в Персии вездесущий Молла Насреддин.