Переселенцы - Мария Сосновских

Впереди показался поворот на Куликовские хутора. "Можно бы заехать погреться, да дело к ночи идет, – размышлял Елпанов.- Али заглянуть все же на минутку?". Он вдруг вспомнил красавицу Соломию. "Заехать али нет? В Ирбитскую слободу долго сейчас не поеду, значит, долго не придется увидеться".

Рука вроде бы сама потянула за вожжу, поворачивая рысака с тракта к хуторам…

Соломия была дома, встретила Петра очень приветливо и ничуть не удивилась, увидев его, словно они встречались часто и в последний раз – где-то на прошлой неделе:

– А, Петр Васильевич пожаловал! Снимайте шубу, грейтесь, а я лошади вашей сена подброшу!

И мигом вышла на улицу.

Петр уже стал отогреваться, когда Соломия, запыхавшись, вбежала в избу, румяная с морозу, с блестящими черными глазами.

– Ох, морозище на дворе! К утру, наверное, как небо вызвездит, еще сильней станет… Я лошадь распрягла – что ей на морозе стоять запряженной-то, и попоной накрыла. А вроде конь-то у вас новый…

Петр приосанился:

– Чистых кровей рысак… орловский… Ну, спасибо, Соломия, только зря ты коня накрывала – мне ехать уж пора…

Но та уже хлопотала у загнетки. Вмиг на столе, шипя и потрескивая, появилась сковорода яичницы, соленые огурцы и капуста. Тотчас же Соломия достала из шкафа полштофа самогона и два стакана.

– Это вот уж лишнее, – возразил было Елпанов.

– Ничего не лишнее – в такой мороз одна стопка не повредит! Все ж веселей до дому ехать!

– А благоверный-то твой где?

– В Ирбитской слободе, он с ночевой уехал…

Соломия стала усаживать Петра за стол.

– Нешто нынче праздник? – неуверенно спросил Елпанов.

Он чувствовал себя не в своей тарелке, не знал, как себя держать, что сказать. Хозяйку он называл то просто по имени, то принимался навеличивать по имени-отчеству…

– А у меня так: когда гость, тогда и праздник! Ваше здоровьице, Петр Васильевич!

И она первая пригубила из своего стакана. Петр одним духом опрокинул стакан первача, захрустел огурцом, а потом зачерпнул со сковороды ложку яичницы. Через минуту сладкая истома разлилась по всему телу.

– Ну и крепок же у тебя первач!

– Первач обыкновенный. Не лучше, но и не хуже, чем у других… Как и вода в нашем колодце – помните, наверно, Петр Васильевич?

Соломия отставила свой стакан и принялась выспрашивать Елпанова о делах, о поездках на заводы, о том, много ли дает прибыли торговля. Петр уклончиво отвечал, что торговля – дело очень хлопотное, а выгоды почти что никакой…

– Ну, Петр Васильевич, выпейте второй разок, не то на одну ногу хромать станете! – шутливо предложила хозяйка.

Петр и не заметил, как за разговором она налила ему еще один стакан.

– Да что вы, Соломия Пантелеевна, как же я с вами рассчитываться-то буду?

– А расчет такой будет, Петр Васильевич… Как поедете в Екатеринбург, так привезите мне полушалок кашемировый, с крупными цветами!

– Что тебе супруг-то такой полушалок не купит, он ведь у денежных купцов робит…

– Скуповат он у меня, да и не смыслит ничего в нарядах…

Что и говорить, большая мастерица угощать Соломия! Не успел Елпанов выпить второй стакан, как перед ним уж и третий стоял.

– Да ты что, Соломеюшка, споить меня хочешь?

Петр вроде бы в шутку спросил, но от третьего стакана отказался наотрез.

"Этак еще заночуешь здесь, а как ночевать в дому без хозяина-то?" – пронеслось в захмелевшей голове.

Елпанов встал из-за стола.

– Благодарствую, хозяюшка!

Он надел собачью шубу, шапку, взял рукавицы и пошел запрягать лошадь. Соломия стояла у распахнутых ворот.

– А полушалок я тебе непременно привезу!

Петр тронул Буяна, и кошева выехала со двора. Соломия закрыла ворота.

ЗАСАДА У МОСТА

Отдохнувший Буян сначала побежал рысью, но Петр перевел рысака на шаг: дорога становилась хуже, а ущербная луна еле-еле светила. Хоть и морозно было, он ехал шагом до самого Устинова лога.

Откосы лога крутые, по самому дну летом вьется маленькая ключевая речка, не замерзающая и в лютые зимы, а через речку – мосток. Каждый раз, подъезжая к нему, Петр невольно вспоминал рассказ дедка Трофима.

Младший Елпанов – не робкого десятка, но какая-то смутная тревога всегда охватывала его в этом месте. Вот и крутой спуск. Петр натянул вожжи, и Буян осторожно стал спускаться на мосток, приседая на задние ноги так, что почти на крупе понес передок кошевы.

– Ну-ка, стой и не шевелись!

Из-за покрытых куржаком* кустов ивняка выскочили два мужика. Один выхватил из-под опояски топор. Схваченный с двух сторон за поводья, рысак затоптался на месте.

– Грабят, Буянко, грабят! – не своим голосом закричал Елпанов, вскочив в кошеве. Рысак взвился на дыбы и рванул поводья. Один из нападавших не смог удержать повод и отлетел в сторону, другого рысак подмял под себя и птицей взлетел на крутой противоположный берег.

Там за кустами была засада: стояли две лошади в легких кошевках.

Петру повезло проскочить мимо грабителей. Со свистом нахлестывая лошадей, те погнались следом. Поминутно оглядываясь, Петр вплотную к задку своей кошевы видел роняющую пену морду чужой лошади.

Кони у напавших были добрые, и они гнались за Петром верст пять, но потом отстали.

Не веря в свое спасение, он еще долго погонял рысака. По-прежнему стоя в кошеве, въехал в деревню.

Была глухая ночь, и хорошо – будь это при свете, еще месяц шли бы в Прядеиной пересуды-догадки, мол, откуда это Петруха Елпанов в ночь-полночь пригнал на взмыленном коне?

У своего подворья Петр вышел из кошевы, сам отворил ворота и, въехав во двор, стал распрягать Буяна. Запавшие бока рысака ходили ходуном.

"Упаси Бог, уж не загнал ли я его!? Сейчас-сейчас, Буянушко, вот остынешь немного – напою я тебя".

Петр разговаривал с конем, как с человеком: кто, как не Буян, уже два раза спасал его от гибели, сначала от волков, а сейчас – от грабителей? Часа два он водил по двору рысака, накрытого попоной, потом вынес из дому теплой воды, напоил его, поставил в конюшню и засыпал в кормушку овса. Когда конь захрустел овсом, Петр благодарно погладил его по шелковистой морде. Пуще глаза он будет теперь беречь такого коня!

А назавтра в кузнице Петр сделал себе кистень: высверлил изнутри гирьку-двухфунтовку, залил свинцом и прикрепил к деревянной ручке прочным сыромятным ремешком. Теперь пусть кто сунется поперек елпановской дороги!

Петр мучился в догадках: неужели нападение грабителей в Устиновом логу связано с его скрытной поездкой на Куликовские хутора? Где был в ту ночь муж Соломии? С чего это она в буднее время вдруг разугощалась, словно в праздник?

И чем дальше думал Петр, тем ясней для него становилось: и ласковый прием, и щедрое угощение на Куликовских хуторах, и старания Соломии оттянуть его отъезд – все это неспроста.

– Ты че, Петро, ночесь шибко гнал на Буянке? – спросил отец, увидев Петра, возвращавшегося из кузницы, – ты гляди, так ведь и загнать коня недолго, а другого такого где возьмешь-купишь?

– Ты, тятя, не спал, что ли, когда я приехал?

– Да уж какой нам с матерью сон, когда тебя дома нет… В одиночку все ездишь, а народишко здесь всякий… Опасно одному-то!

– А с чего ты взял, что гнал я шибко?

– Как не знать, – усмехнулся Елпанов-старший, – как не знать, когда ты больше часу по двору Буяна-то водил да из избы теплое пойло ему приносил? Сразу видно – не шагом ехал. Не запалил ли Буянка-то? Надо будет еще стародубка* напарить, попоить его.

Отец стал допытываться, что случилось, и Петр рассказал о ночном нападении в Устиновом логу, о том, как он угнал от грабителей. Только скрыл он от отца, что заезжал на Куликовские хутора…

– Ради Христа, Петро, никуда не езди больше один! Они сейчас за тобой следить примутся, грабители-то… Эти ироды просто так не отступятся… Они, наверно, где-то недалеко живут. Какие тут деревнешки поблизости – только Харлова, так она в стороне. А Кулики, четыре дома всего, как раз по дороге! Не с Куликов ли эти "добры молодцы"?! В другой раз уж вместе с тобой поеду…

– Да сиди ты дома, тятя, не много уж от тебя теперь толку-то, – добродушно усмехнулся Петр. А сам, незаметно для отца, погладил карман с кистенем.

…Не одну сотню верст наездил хлебными обозами по дорогам Зауралья переселенец Василий Елпанов. Уж шестой десяток пошел Василию Ивановичу. Всякое лихо повидал – и работу дни и ночи при распашке целины и обустройстве на новой земле, и недород, и засуху… Вроде и отдохнуть бы пора малость, но что-то снова и снова гнало его в дальнюю дорогу, сотни верст ехать, а часто и шагать за подводой.

Вот сват Илларион Коршунов – тот уж давно осел дома. Совершил паломничество по святым местам, и с тех пор – как подменили бывшего прасола и купца Коршунова. Он стал жертвовать большие деньги на церкви, истратил уйму на нищих и убогих.

Когда сын Платон намекал на никчемные траты, Коршунов или ругался, или, вздыхая, говорил ему: