Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я понимаю горячность полковника! — сказал Адам Кисель спокойно. — Паны Чаплинский, Конецпольский и князь Иеремия Вишневецкий доставили много бед простому украинскому народу и казакам, но ведь и в Польше есть немало людей, пострадавших от свирепости пана Кривоноса. Злоба мира не устроит, злоба разрушит последние крохи его.
— Ишь как запели! — захохотал Джалалия. — Видать, крепко хвост между дверьми прищемили. Не отворяй двери, Богдан!
— Что правда, то правда, — сказал Хмельницкий, — покуда нам не выдадут обидчиков наших и мучителей — пана Чаплинского да князя Вишневецкого, переговорам не бывать. А выпьем-ка теперь здоровье пана Смяровского, его хлопотами мир под Замостьем устроился.
— Прежде следует поднять тост за доблестного воина, мудрого гетмана Богдана, — возразил пан Смяровский.
— Коли я доблестен да еще мудрен, — сказал Хмельницкий, нарочито хмуря брови, — то и не перечь мне. За тебя, пан Смяровский!
Сразу после обеда Адам Кисель собрал своих комиссаров.
— Положение нашего посольства более чем затруднительное, — сказал он прямо, — оно просто опасное. У нас есть только одно средство расположить в нашу пользу его милость гетмана. Надо вручить ему пожалованные королем знаки гетманской власти, не дожидаясь окончания переговоров.
— Но это единственный наш козырь! — возразил пан Смяровский. — Вручив Хмельницкому булаву, мы таким образом признаем законными его дикие прежние распоряжения.
— Другого выхода я не вижу. Гетман будет требовать выдачи ненавистных казакам Вишневецкого и Чаплинского, и мы вынуждены будем вручить знаки королевской милости в условиях, когда переговоры зайдут в безысходный тупик.
10
На Шевской улице, где стоял дом Хмельницкого, били барабаны, играли трубы, созывая народ и казаков.
Хмельницкий, окруженный полковниками и старшинами, стоял под бунчуком в парчовой красной шубе на соболях.
Рядом с Хмельницким заняли места два посла, московский и венгерский.
Адам Кисель шел впереди своих комиссаров. Перед ним несли булаву и знамя.
Он держал себя, как подобает держаться послу великого государства. Всем видом своим, каждым жестом и шагом показывал толпе и ее предводителям, что он явился сюда осчастливить королевскими милостями все это безымянное скопище, достойное скорее наказания, чем наград. Замкнутый, недоступный, Адам Кисель хотел бы казаться небесным судьей.
Подойдя к казацкой старшине, он стал перед Хмельницким и, чеканя слова так, что они звенели в морозном воздухе, принялся изрекать королевскую милость гетману и Войску Запорожскому.
— Его милость Ян Казимир — король Польши…
— Хе! Петухом распелся! — крякнул на всю площадь полковник Джалалия. — Король как король! Но вы, королевята, князья всякие, пакостите много. Ой, сколько вы понатворили всего! А ты-то что промеж них делаешь. Кисель? Ты же кость от кости нашей! О тебе говорят, что ты умный. А где же он, ум твой, если ты с ляхами связался?
Джалалия оглянулся на товарищей своих, но все смотрели на Хмельницкого, а тот стоял, чуть склонив голову, пережидая выходку своего полковника, чтобы слушать далее королевскую волю.
— Ой ты Господи! — гаркнул Джалалия и пошел прочь от Богданова дома.
Адам Кисель закончил речь, но звонкость из его голоса улетучилась.
Он передал Хмельницкому письмо короля, которое тотчас было прочитано Иваном Выговским, потом верительную комиссарскую грамоту, ее тоже зачитали. И наконец пан воевода бережно взял в руки осыпанную бирюзой гетманскую булаву и вручил ее Хмельницкому.
Богдан ковырнул ногтем голубой камешек, который, как ему показалось, ненадежно сидит в гнезде, и тотчас не глядючи, как полено сунул булаву своим старшинам.
Хорунжий новогрудский, его милость пан Николай Кисель, вышел перед гетманом с красной королевской хоругвью. Он развернул ее, чтобы все видели белого орла и золотом шитую надпись «Иоаннес Казимирус Рекс».
Гетман на колени не встал, знамени не поцеловал. Ухватил рукою древко и повернулся к своим — кому отдать — и отдал обозному Черняте, а тот, поморщась, передал знамя сотнику Богуну.
— От всего Войска Запорожского и от себя благодарю его королевскую милость за сии высокие клейноды и благодарю от всего Войска и от себя вашу милость, пан воевода, за ваши многие хлопоты о нас, недостойных, — сказал гетман.
Помолчав, улыбнулся:
— Зову всех в дом мой отпраздновать столь великие милости его королевского величества.
11
Московский посол стоял перед самым алтарем на почетном месте. Адам Кисель послал для встречи с ним несколько комиссаров и пана Смяровского, человека, умеющего добывать тайны.
Московский посол учтиво и ласково поздоровался с польскими коллегами, но никаких разговоров вести не пришлось. Вокруг москаля стояла казачья старшина. Откуда ни возьмись, объявилась в церкви толпа казаков, ретивых в молитве. Они, крестясь и подпевая певчим, заняли все места перед алтарем, оттеснив польских комиссаров к левому клиросу. Стало в церкви душно, и пан Смяровский сделал своим знак — уходить.
В толкотне, созданной умышленно, казачьи соглядатаи, однако, потеряли поляков из виду, и они, по двое, по трое, разбрелись по городу. Пан Смяровский с паном Мясковским успели заглянуть в костел.
Животный страх напал на них в этом разоренном каменном мешке. Пол загажен человечьим пометом — ступить некуда. Алтари разбиты. Надгробия над склепами изуродованы и сдвинуты с места.
Костяки валялись по всему храму. Гробница великого рыцаря Луки Жолкевского, брацлавского воеводы и переяславского старосты, была развалена на куски. Останки рыцаря валялись где-то здесь, среди прочих костяков.
— Хороший доспех у него был!
Паны вздрогнули: у входа, прислонясь спиной к косяку, стоял, улыбался казак.
— Зачем мертвому доспех? — сказал он серьезно. — Доспех нужен живому, чтоб от смерти уберегал, верно, что ли?
Казак достал пистолет, и пан Смяровский поспешил кивнуть головой, соглашаясь.
— То-то и оно! — Казак выстрелил, и пуля, щелкнув ангела по носу, с визгом отскочила.
Паны комиссары, леденея под игривым взглядом казака, который снова принялся заряжать пистолет, вышли из костела.
— Варвары! — сказал пан Мясковский.
— Тише! — испуганно передернул бровями пан Смяровский.
— Надо заявить протест гетману.
— Посмотрю, как вы это сделаете, — Смяровский вытер платком бисер на лбу. — Не поверил бы, когда бы мне сказали, что на таком морозе можно вспотеть.
12
Сон не шел.
Разбой! Всюду в мире разбой. Разбойники правят миром.
Адам Кисель говорил это себе, а думал не о Хмельницком. И о нем тоже, но главное — о Потоцких, Калиновских, Жолкевских, Конецпольских… Все эти великие люди в конечном-то счете были разбойниками. Сколько людей они убили! Верно, у них было право судить и миловать, но право-то это они присвоили. И убивали они тех, кто им мешал наслаждаться жизнью, в том числе мешал убивать невиновных. Оттого и выброшен из гробницы пан Лука Жолкевский…
