Дни. - Василий Шульгин

А он спрашивает: «А дежурный кто?»

Тот сказал. Тогда Григорий Ефимович рассердился: «Скажи матушке-царице – не пойду сегодня… Этот дежурный – собака. А завтра приду – скажи»… Ну вот, ничего больше вам рассказать не могу… Жил у меня прилично… потом, как все кончилось, очень благодарил и поехал себе… простой человек, и ничего в нем замечательного не нахожу…

А вот рассказ о том же событии, но совсем в других тонах.

Осенью 1913 года ко мне в Киев пришел один человек, которого я совершенно не знал. Он назвал себя почтово-телеграфным чиновником. Бывало у меня в то время очень много народа. Я пригласил его сесть и уставил на него довольно утомленный взгляд. Он был чиновник как чиновник, только в глазах у него было что-то неприятное.

Он начал так:

– Все это я читаю, читаю газеты и часто о вас думаю… Тяжело вам, должно быть?

Мне действительно было несладко в это время, но все же я не понял, о чем он, собственно, говорит, и ждал, что будет дальше.

– Вот ваши друзья на вас пошли… господин Меньшиков в «Новом времени» очень нападает… Да и другие… Это самое трудное, когда друзья… И знаете вы, что вы правы, а доказать не можете… Через это они все нападают на вас… А если бы могли «доказать», то ничего этого бы не было, всех этих неприятностей…

Я теперь догадался, в чем дело. Он говорил о той травле, которая поднялась против меня в правой печати по поводу того, что «Киевлянин» не одобрил затеи Замысловского и Чаплинского заставить русский судебный аппарат служить политической игре в еврейском вопросе.

Словом, о той кампании, которую мои единомышленники по многим другим вопросам повели против меня по поводу знаменитого дела Бейлиса. Он продолжал:

– Надо вам «доказать» правду… Я тоже знаю, что не Бейлис убил… Но кто?. Надо вам узнать, кто же убил Андрюшу Ющинского?.

Он смотрел на меня, и я чувствовал, что его взгляд тяжел и настойчив. Но он был прав.

Я ответил:

– Разумеется, для меня, и да разве только для меня, было бы важно узнать, кто убил Ющинского?. Но как это сделать?

Он ответил не сразу. Он смотрел на меня, точно стараясь проникнуть мне в мозг. Я подумал: «Экий неприятный взгляд»

А он сказал:

– Есть такой человек…

– Какой человек?.

– Такой человек, что все знает… И это знает…

Я подумал, что он назовет мне какую-нибудь гадалку-хиромантку. Но он сказал:

– Григорий Ефимович…

Сказал таинственно, понизив голос, но я его сразу не понял. Потом вдруг понял, и у меня вырвалось:

– Распутин?..

Он сделал лицо снисходительного сожаления.

– И вот и вы, как и все… Испугались… Распутин… А ведь он все знает… Я знаю – вы не верите… А вот вы послушайте… Вот я раз шел с ним тут в Киеве, когда он был, по улице на Печерске… Идет баба пьяная-распьяная… А он ей пять рублей дал. Я ему:

– Григорий Ефимович, за что?

А он мне:

– Она бедная, бедная… Она не знает… не знает… У нее сейчас ребенок умер… Придет домой – узнает…

Она – бедная… бедная, – говорю…

– Что ж, действительно умер ребенок?

– Умер… Я проверил… Нарочно проверил, спросил ее адрес… А вот когда Государь император был в Киеве, по Александровской улице ехали… Я тогда вместе с ним стоял…

– Где?

- На тротуаре… в первом ряду… Все мне было видно, очень хорошо… Вот, значит, коляска Государя ехала… Государыня Григория Ефимовича узнала, кивнула ему. А он ее перекрестил… А второй экипаж – Петр Аркадьевич Столыпин ехал… Так он, Григорий Ефимович, вдруг затрясся весь… «Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром… за ним»… Вы мне не верите?...

Его взгляд был тяжел… Он давил мне на веки. Я не могу сказать, чтобы мне казалось, что он лжет.

Я сказал:

– Я не имею права вам не верить… я вас не знаю…

– Верьте мне, верьте… А всю ночь я вместе с ним ночевал, это значит перед театром… Он в соседней комнате через тоненькую стеночку спал… Так всю ночь заснуть мне не дал… кряхтел, ворочался, стонал… «Ох, беда будет, ох, беда». Я его спрашиваю: «что такое с вами, Григорий Ефимович?» А он все свое: «Ох, беда, смерть идет». И так до самого света… А на следующий день – сами знаете… в театре… Убили Петра Аркадьевича… Он все знает, все… его взгляд стал так тяжело давить мне на веки, что мне захотелось спать…

Он продолжал:

– К нему вам надо… к Григорию Ефимовичу… Он все знает. Он вам скажет, кто убил Ющинского, – скажет… Поверьте мне… вам же польза будет… Пойдите к Григорию Ефимовичу, поезжайте к нему…

Нет, что это со мной такое?. Взгляд его глаз «точно свинцом» давит мне на веки… Хочется спать. И вдруг мысль как-то ослепительно сверкнула во мне: уж не гип нотизирует ли он меня?. Я сделал усилие, встрепенулся и сбросил с себя что-то. В то же мгновение он схватил меня за руку…

– Ну, и нервный же вы человек, Василий Витальевич!..

Я встал.

– Да, я нервный человек… И потому мне лучше не видаться с Григорием Ефимовичем, который такой же нервный, должно быть, как и я и как вы… До свидания… Он ушел и больше ко мне не являлся. Но у меня Надолго осталось какое-то странное чувство: точно ко мне прикоснулся фрагмент чего-то таинственного, что я бы мог узнать больше, если бы захотел… Но можно ли свести рассказ этого человека с рассказом Р.? Можно: этот чиновник мог быть одним из «молодцев» Р., Мог жить у Него на квартире эти дни, мог стоять за Распутиным во время проезда Государя.

Вот еще один рассказ. Рассказ некоего Г., петербуржца, не имевшего, по-видимому, никаких причин пропагандировать Распутина. Он рассказал мне нижеследующее:

– Мы потеряли двух детей почти одновременно. Старшей девочке было шестнадцать, младшей – четырнадцать. Моя жена была в ужасном состоянии. Ее отчаяние граничило с сумасшествием. Ей ничем нельзя было помочь. Она совершенно не спала. Доктора ничего не могли сделать. Я страшно за нее боялся. Кто-то мне посоветовал позвать Распутина. Я позвал. И можете себе представить, он поговорил с ней полчаса, и она совершенно успокоилась. Просветлела и вернулась к жизни. Пусть говорят все, что угодно, все это может быть правда, но и это правда – то, что я вам рассказываю: он спас мою жену.

Таких рассказов я слышал несколько. К сожалению, имена мною забыты, почему я их не привожу, за исключением рассказа Г., который помню точно.

Вот еще рассказ, в котором заметно нечто мистическое.

У баронессы, на Кирочной, где вообще полагалось бывать всему «замечательному», сидел Гришка. Это было за чайным столом. Сидел и разговоры разговаривал. Вдруг что-то заволновался…

– Не могу, мать моя, не могу…