Нарги. Социальная утопия - Иван Петров

– Ванюша, хороший мой, не бери, прошу, сюда, а возьми меня туда.

С этими словами она бережно, но уверенно вынула нечто увесистое, липкое, окровавленное, похожее на массивное лезвие холодного оружия, и аккуратно направила его снова внутрь себя, в привычное к процессу страсти, но не знавшее ранее таких размеров место. Кинжал Ивана, обретя новые ножны, сделал свое дело: сохранив и даже улучшив жизнь женщины, он в итоге ранил ее любовь, уязвимость которой казалась Наргизе призрачной и нереальной в их серьезных отношениях с будущим мужем.

Обернутая, как после сауны, в простыню девушка встала с кушетки, молча приветствуя Алексея, как ученица учителя в классе. Ее влажные глаза были наполнены тревогой, волнением и, возможно, непониманием. Почувствовав испуг и незащищенность девушки, Алексей первым нарушил тишину:

– Слушай, здесь курить можно?

– Можно, но только электронные сигареты, возьмите в тумбочке, если желаете.

– Электронные могу только за компанию. Ты куришь?

– Там всего одна в комплекте – нам не положено, да и не курила я никогда.

– И не начинай. Я тоже не буду.

– Вы у меня первый, а до десяти вечера должно быть еще восемь. Когда я успею всех принять?

– Ну, десять утра только. Если по два в час, еще время на обед и послеобеденный сон останется.

– Да. Только тогда как-то быстро получится с каждым это дело.

– Так это без любви всегда так. Быстро, на скорую руку. Представь себя дояркой. Тебе надо сдоить полстойла коров за день, но не по ведру с каждой, а лишь по жирной капле на донышко. Вполне можно справиться.

– Выходит так, что ваш взвод – стойло, а я ведро для дойки?

– Наргиз, да как не крути, ничем человеческим здесь и не пахнет.

– Вы специально так говорите, чтобы обидеть меня?

– Ну, что вы разве слова чужого вам человека могут причинить большую боль, нежели собственные поступки?

– А должно быть больно?! – Взорвалась девушка. – А мне не больно. Я здесь ради лучшей жизни. Я такой же человек, как и ты. И моя семья имеет не меньше прав на хорошее существование, чем твоя. Понял, да?

– Ага, а я ради мира на земле здесь. Ты только прикинь, какие мы замечательные люди. Белые и пушистые.

– Не знаю, что ты здесь делаешь, лично я таких мужчин не уважаю, которые пользуются девушкой за деньги.

– Я не за деньги, я на халяву. Можешь уважать меня без угрызений совести.

– Ну, конечно, и давать, и уважать – не много чести для молодого солдата?

– Наргиз, слушай, вот я бы сюда добровольно не пошел. Ты сама пришла, а я по приказу командования. Или тебе муж приказал идти в эту казарму?

– Что ты несешь? Я родом не из России, где мужики своих жен могут отдать собутыльникам за бутылку водки. У нас уважительное отношение к женщине. Я сама принимаю решение, которое идет на пользу моей семье.

– Так что муж был против, но ты уговорила его? Или это решение вашего семейного совета?

– Я что-то не пойму, зачем ты ко мне пришел?

– Я не дезертир, я не мог не прийти.

– А если не дезертир, так трахай не мозг, а другое место! Будь, уже наконец мужчиной, а не мальчиком в розовом полотенце. – Наргиз попыталась засмеяться, но у нее не вышло.

– Я давно не мальчик, Наргиз, розовое для прикола надел, прикинулся девственником.

– И нехорошо поступил. Глупо и нечестно. Я, может, и глупость делаю, но честно верю, что так лучше для всех, чем никак. Лучше и для нас, и для вас. Что критику наводить, не дураки все это придумали. У вашей страны умные и ответственные люди в руководстве сидят и для всех хорошо делают.

– Зачем ты льстишь? Ничего умного я лично не наблюдаю. Мне также противно стрелять по приказу в невинных, как и спать с их женами без любви. Я просто живу этот год по уставу, и у меня нет выбора. Добровольно на такую гадость не пойдет ни один нормальный человек.

– Да ты просто не знаешь еще жизнь, трудную жизнь – не такую, как здесь. Попробуй в пустыне так порассуждать о высокой морали, а не о воде насущной. У нашего народа есть пословица, слоган по-вашему: «Будь там, где жизнь». Если сейчас жизнь здесь – надо быть здесь, завтра в Белоруссии например, надо ехать туда. Не дай бог, Антарктида зацветет – и туда поплывем. Мы будем кочевать от оазиса жизни к оазису, чтобы сохранить свой народ, не погибнуть, а заполнить планету цветами вечной весны. Мы мудрее, красивее, добрее. Нас не надо бояться, нас надо любить.

– А чтобы вам не цвести у себя дома, в чем проблема, никак не пойму? Почему свою страну не хотите превратить в сад мудрых тюльпанчиков?

– Знаешь, Алексей, – девушка, сощурившись, прочла его имя на полотенце, – зачем изобретать велосипед – у вас ведь так говорят? Я живу сейчас, как и ты, а не вчера и, тем более, не завтра. Я не отвечаю, почему в моем государстве такая разруха, но и ты не в ответе за имперские амбиции и зло порабощения, на костях которого расцвела твоя страна. Дети за отцов не в ответе. Мы на равных. Мы – одно поколение. Поколение вынужденных прагматиков. И я сяду на твой велосипед сегодня за деньги, а не завтра – за годы на свой собственный.

– Но тогда у твоих детей не будет собственного велосипеда.

– Не беда. У них будет твой.

Девушка, не глядя на собеседника, сняла с себя простыню и аккуратно положила ее в изголовье кушетки.

– Послушай, будь человеком, давай закончим уже философию. Мне это все, на самом деле, очень непросто дается. Ты у меня первый, а я уже никакая от оскорблений и без насилия над телом. Я видела, как тут берут других девчонок ваши хлопцы. Совсем не берегут. Как волки набрасываются, разве что ни сразу, а по очереди – люди все же. Очередь, вообще, человеческое изобретение.

Глядя на Наргизу, Алексей вдруг понял, что она сильно похожа на Дашу в самом начале беременности. Та же неразвитая грудь с детскими сосками, торчащими в разные стороны, некрупные бедра, гладко выбритый пах, переходящий в небольшой впалый животик, чуть сутулая спина, но главное это глаза – чистые, грустные и послушные.

– Ну, извини, раз так вышло. Я не со зла. Женщина залетает почти в ста процентах случаев от первого мужчины уже через двадцать минут. Сперма остальных насильников после этого интервала просто конкурирует между собой и не дает приплода. Поэтому хотел просто лучше узнать, насколько это возможно в этом притоне, мать своего ребенка.

Девушка подняла глаза, и в ее взгляде проблеснула какая-то надежда, понятная только ей самой. Она несмело взяла руку молодого мужчины, не спеша провела его ладонью по своей щеке, шее, груди, затем поднесла к губам и, нежно поцеловав, увлекла Алексея на кушетку, широко разводя бедра перед отцом их первого с Гаджи ребенка.

Глава 8

Стоя на крыльце Дворца, Юрка достал из кармана брюк смятую пачку «Кэмел», уже вторую из блока – подарок матери ко дню рождения, – и не спеша затянулся. Солнце жарило, насквозь прошибая жидкие тучки майского неба. Лицо парня светилось счастьем, он широко улыбался, радуясь самому лучшему дню в своей жизни. Сутулая спина волшебным образом выпрямилась, а плечи расправились. Дело было сделано. Теперь, вдыхая полной грудью плотный дым настоящего мужского табака, зажмурив глаза, можно было открутить назад все кадры встречи и медленно, очень медленно прожить свою роль заново, наслаждаясь каждым словом и движением. Он пытался сравнить или хотя бы приблизить по яркости ощущений чувства, которые переполняли его теперь, с теми, что посещали его ранее, и как не силился – не мог. И вдруг, чуть приоткрыв глаза и увидев сквозь щель ресниц полоску голубого неба, его в буквальном смысле осенило: «Ну, конечно! Это ощущение легкости сродни облегчению. Когда долго и сильно крутит и распирает живот наутро после трех литров пива, залузганных несколькими пачками семечек, сухариков и вонючей сушеной рыбки, и нет возможности сходить в туалет, потому что там плещется мамка в совмещенной ванной, втирая в жирок кожи и волосы какую-то дрянь, или отец, первым засевший на толчок, не слезет с него, пока не выкурит две сигаретки подряд, листая журнал «Яхты» и «Элитная недвижимость», нарочито громко поругивая: «Во, бля, живут же гады». Точно, это оно самое: когда наконец роднишься задом с унитазом и со всей дури брызжешь в него содержимым измученного кишечника, обретая легкость во всем теле и возможность снова мечтать, жрать и любить жизнь. Юрка всегда чувствовал на себе взгляды других – снисходительные, брезгливые или безразличные, тех, кто считал себя лучше него исключительно в силу несправедливого и необъяснимого везения, и это сильно злило. И вот теперь все изменилось, он стал им ровней и даже выше, потому что сила его успеха имела в своей основе творчество, а не простое везение. Это было нравственное облегчение. Было непросто войти в образ козленка и не разгоготаться, когда жена Ашота вперла в него напряженный озлобленный взгляд.