Остров - Хуан Гойтисоло

– Какой дорогой едем? – спросил Энрике.

– На Сан-Педро де Алькантару.

– Дорога на Коин короче, – сказал Мигель.

– Ну и езжайте по ней, коли так. Увидим, кто скорее доберется.

Долорес включила зажигание, и мы с места рванули на большой скорости.

– Магда раздражает меня, – сказала она. – Я их всех не выношу, кроме тебя. Хочется все бросить и убраться восвояси…

Я сказала, что и со мной происходит нечто подобное. Непрерывное общение с людьми раздражало меня, истощало силы.

– Я бы с удовольствием попутешествовала с тобой, – сказала Долорес. – По крайней мере, я бы освободилась от Романа. Он с каждым днем все нестерпимее, клянусь тебе… Знаешь его последнюю идею?

– Нет.

– Он хочет, чтобы я бросила театр. Говорит, что ему трудно жить, когда меня нет рядом. Можешь вообразить, как я принимаю клиентов в его консультации?

– Нет.

– Я тоже. Такой женщине, как я, необходима работа, необходим контакт с публикой. Я бы сошла с ума, если бы заперлась в квартире.

– Когда начнешь работать над ролью?

– Через месяц. Маноло прислал мне сценарий, и в понедельник я подпишу контракт. Когда Роман узнал об этом, он метал молнии. Ему ужасно хочется, чтобы я всецело зависела от него. Только из этого ничего не выйдет…

Долорес ехала очень быстро и не поворачивалась ко мне. Она обвязала голову голубым шелковым платком, и ветер трепал на ее лбу пряди золотистых волос.

– Сегодня утром я говорила с продюсером. Бедняга озабочен моим положением, и ему пришла занятная идея: студии нужен врач, и он хочет пригласить Романа. Как тебе это нравится?

Я не ответила – ее непринужденность была обворожительна – и закурила сигарету.

– Таким образом, мы будем работать вместе, и он оставит меня в покое, понимаешь?

– Конечно.

– Там он будет в своей тарелке. Теперь ему вздумалось бегать за восемнадцатилетними, а уж там-то их хватает, – Шорох шин на крутом повороте приглушил ее голос. – Он говорит, что я стара для него, а сам просто выжил из ума. Заметила, как он вел себя вчера?

Не доезжая Марбельи, машина Энрике обогнала нас, и Магда помахала нам рукой. Это была лучшая пора Коста дель Соль, и по обе стороны дороги тянулись без конца виллы и летние дачи. Туризм необычайно быстро видоизменял пейзаж, дома росли, как грибы, и среди сосен я заметила несколько отелей. Привратник одного из трактиров грозил проезжающим разбойничьим мушкетом. Временами дорога напоминала путь от Сен-Рафаэля до Сен-Тропеза, и мне казалось, что я во Франции.

В Сан Педро де Алькантаре Долорес свернула на узкую и крутую дорогу, всю в рытвинах и ухабах, и окрестности сразу изменились. Мы миновали прибрежные декорации – иностранные машины, бары, рекламы на английском языке – и вновь попали в Андалузию, пустынную и суровую страну. Дорога взбегала и падала вниз по перевалам сьерры, и казалось, чем выше мы взбирались, тем легче было дышать. Расстояние между машиной Энрике и нашей машиной быстро сокращалось. Солнце ярко освещало ее, и на каждом повороте слышался сигнал. Дорога вилась по краю пропасти. По скалистому склону карабкались сосны. Ненадолго опустившись в долину, дорога пересекла границу округа; потом нам повстречались военный грузовик и «фиат» с правительственным номером. Горы множили эхо сигналов. На охристых склонах пинии мешались с соснами. Долорес молча вела машину. Солнце подстерегало нас за каждым поворотом, и, повернув, ей приходилось притормаживать. Мы миновали павильон, торгующий напитками, и столпившиеся вокруг солдаты проводили нас веселыми криками. Растительность постепенно редела. На высоте тысячи метров дорога все еще ползла вверх, где последние пинии лепились к склонам сьерры. Но вот горы совсем обнажились. Голые вершины тянулись до самого горизонта, и несколько минут мы не видели ни одного дерева. Незаметно мы поднялись к перевалу, и дорога устремилась на ровную горную поляну. «403» теперь исчез из поля зрения. Вечер окрасил все вокруг в золотистые тона, и мы быстро ехали, минуя ухабы. Через несколько километров снова появилась растительность. Пустоши чередовались с полями пшеницы, местами посевы выгорели в сухой земле. Стояла самая горячая пора жатвы, и жнецы, сопровождаемые вереницами мулов, двигались там и сям. Кое-где уже молотили, на токах желтел хлеб. Впереди простиралась золотисто-охристая долина, в низинах которой виднелись огороды и чахлые, приземистые тополя. Дорога все время шла под гору, и через несколько минут вдали показалась Ронда.

Она была вписана в горы как естественное продолжение пейзажа и в лучах уходящего солнца показалась мне самым прекрасным городом в мире. Дома каким-то чудом удерживались над обрывами, и, затормозив, Долорес сказала мне, что как-то приезжала сюда из Мадрида, намереваясь покончить с собой: «Я больше часа простояла на мосту, глядя в расщелину, но смелости не хватило. Одно дело принять порцию таблеток, другое – прыгнуть с двухсотметровой высоты. Меня ужаснула мысль, что тело мое будет изуродовано. Если еще когда-нибудь со мной случится такое, я уж лучше приму веронал, как все трусы…»

Мы снова тронулись и замолчали. Город скрылся за вершиной, – как будто это был только мираж, – а потом мы поднялись по пыльной дороге к кварталу Сан-Франциско и Арабским воротам. Объехав руины Алькасабы, машина по улице Мендеса Нуньеса пересекла старую городскую площадь. В этот час она была заполнена крестьянами, возвращавшимися с полей, и Долорес, непрерывно сигналя, с трудом прокладывала дорогу. На тротуарах, прислонившись к стенам, неподвижно стояли мужчины. Кое-где распрягали и перековывали мулов. На углу двое тележников надевали колесо на ось.

Миновав мост, мы выехали на площадь и остановились рядом с машиной Энрике. До начала новильяды[23] оставалось еще десять минут, и, облокотившись о перила, мы смотрели в пропасть. Каменистые склоны, обрызганные зеленью, казались отвесными стенами. Воды Гуадалевина ниточкой серебрились на самом дне среди камней, а дальше начиналась розово-желтая долина, напоминающая своими красками мороженое с клубникой и ванилью. Галки неподвижно парили в воздухе. Потом внезапно, будто по сигналу, упали вниз и с криками нырнули под арки моста.

– Идем, – сказала Долорес – А то опоздаем.

Вниз по улице Кастелар текла река людей. Мундиры цвета хаки перемешались с черным платьем крестьян и погонщиков, густое людское месиво, – что-то вроде похлебки, – пахло вином и потом. Мужчины оборачивались, чтобы разглядеть нас, и Долорес, сорвав косынку с головы, обняла меня за талию.

– Идиоты… – процедила она. – Так и хочется плюнуть им в рожи…

Остальная компания поджидала нас в одном из кафе напротив арены, и мы сели выпить по стакану тинто. Энрике ушел за билетами, а когда он вернулся, мы встали, и Мигель, позвав официанта, дал ему ассигнацию в двадцать дуро. Магда нервно кусала ногти. Пока парень ходил за сдачей, она подошла ко мне и чуть не силой отвела в сторону.

– Ради бога, будь повнимательнее к Мигелю, – сказала она. – У бедняги создается впечатление, что все терпят его только ради меня, он еле держится. Вчера он не спал до четырех утра, пока я не вернулась… Я боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь…

Магда говорила своим манерным детским голоском, и я ответила, что Мигель достаточно взрослый, чтобы обойтись без нянек. Но она продолжала канючить.

– Он невыносим. Я для него – все, и он не понимает, что мне иногда надо без него побыть на людях, хотя я и люблю его… Он сказал, что, если я его оставлю, он убьет себя. Я же не виновата, что мужчины такие и им нравится болтать со мной…

На трибуне я села рядом с Энрике. Прошло больше двенадцати лет, с тех пор как я смотрела здесь бой быков, и сейчас я вспомнила последнюю корриду, на которой была с Рафаэлем во время майской ярмарки. Губернатор пригласил нас в ложу, и Антонио Бьенвенида посвятил мне своего второго быка и отрезал ему оба уха.

На этот раз матадорами были трое неопытных и своенравных парней, но животные не дали им возможности показать себя. С первым быком ничего не вышло: он не позволил себя водить, и тореро то тайком, то явно гнал его ударами мулеты, пока под свист публики не прогнал вообще. Второй бык начал было входить в игру, но и его хватило ненадолго: после первых же бандерилий он подогнул передние ноги и упал. Тореро вел быка, бестолково вскидывая локти, и кончил тем, что убил его ударом в шею. Зрители скучали, возмущались, и меня вдруг одолела нервная слабость, всегда возникающая на плохой корриде, – какая-то смесь тоски и пустоты, постепенно наполняющая все тело.

В таких случаях лучше всего, если бык неожиданно прыгнет через барьер и нападет на смотрителя. От нечего делать я принялась разглядывать зрителей. Кругом сидели погонщики мулов в шляпах и жилетах и сеньоры, поглощавшие мансанилью и курившие сигары. На лицах женщин было написано алчное напряжение, как у всех, кто жаждет крови.