Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Гавриил Левинзон

Папа задержался. Оказывается, он заходил домой к маме Хиггинса. Он мне сообщил, что они с мамой Хиггинса посоветовались и решили, что бойкот завтра надо отменить, так как десятиклассники внесли в это дело непредвиденные осложнения. Он был в хорошем настроении и поглядывал на меня с интересом. Он, конечно, считал, что мероприятие удалось и я уже стал лучше. Он три раза по волосам моим провел рукой: я ему нравился в улучшенном виде.

- Вот и хорошо! - сказал он. - Нельзя же жить все время баловнем. Эта встряска была необходима.

Я ждал, когда он заговорит о главном. Но так и не дождался.

- Ты что, - спросил я, - так и не пойдешь меня защищать? Мне же по физиономии надавали! При всем классе!

Он, представьте, засмеялся и сказал, что все вышло как нельзя лучше: должен же я был испытать, каково беззащитному человеку, когда его бьют по лицу.

Я ушел в кухню, чтобы сказать бабушке то, чего не мог сказать ему.

- Совсем спятил! - сказал я. - Радуется, что меня при всем классе по лицу отшлепали.

Бабушка горько кивнула и поджала губы. Она меня утешила: за меня есть кому вступиться. Она уже все знает и уже позвонила родителям двух десятиклассников по телефону, а к родителям третьего, того, который бил, они пойдут вместе с дедом.

Я вернулся к папе и сказал, что старые люди должны брать на себя его работу.

- Напрасно они это, - сказал он и обнял меня за плечи. - Ну конечно, у тебя выражение глаз изменилось...

Я вздохнул: пусть тешится. Я сказал ему, чтобы он поменьше ходил к маме Хиггинса, а не то вынужден буду сообщить об этом дома: она же та самая, которая сунула ему свой платок. Папа расхохотался и сказал, что и правда учился с мамой Хиггинса в одной группе, но насчет платка - это я зря. Как он недавно понял, поразмыслив, платок этот принадлежал его маме, а папа по рассеянности положил его к себе в карман. Только после разговора о платке он почему-то стал серьезным.

Я занялся подсчетами на калькуляторе. Подсчеты получались все грустные. Сколько людей в нашем городе получают каждый день по физиономии? Сколько мы теряем в год из-за того, что папа до сих пор не защитил тему? Сколько мы будем терять в год после того, как дед уйдет на пенсию? Я вспомнил - Горбылевский мне недавно сказал, - что в нашем городе за день умирает в среднем двенадцать человек. Я подсчитал, сколько умрет в нашем городе за год, за пять, за десять лет. Я подумал, что если подсчитать за девяносто четыре года со дня моего рождения, то в полученное число покойников войду и я. Больше мне не хотелось заниматься подсчетами, я решил пока переложить калькулятор из кармана в ящик стола.

О том, как я начал совершать один необъяснимый поступок за

другим. Здесь вы найдете описание одного немаловажного

разговора, который привел меня в нормальное состояние

Дербервиль сидел в своем любимом кресле и курил свою любимую трубку. Он поглядывал на телефон: скоро к нему начнут звонить его именитые друзья.

В комнату вошла старая служанка Дербервиля.

- Виталька, - сказала она, - опять ты держишь во рту ингалятор? Хочешь, я тебе дам чернослив в шоколаде?

- Пегги, - сказал Дербервиль, - вы бы лучше вытерли пыль на моем столе.

- Ты опять? - сказала старушка. - Утром я протирала твои вещицы.

Уж эта Пегги! К старости она стала сварливой.

- Бабуля, - сказал Дербервиль, - что ты нервничаешь? Тащи свой чернослив. Я уже кончил курить.

Однажды Пегги попросила Дербервиля называть ее "бабуля". И хотя Дербервилю очень не нравилось это слово, он согласился: ему не трудно, а старушке радость. Старая преданная служанка принесла Дербервилю две конфеты и стала придумывать себе работу: смахнула пыль со стола, поправила плед на диване, картину на стене, хотя картина висела ровно. Дербервиль давно изучил наивные хитрости старой женщины: Пегги хочется поболтать. Дербервиль и сам любит поговорить со старушкой. Но на этот раз разговор не состоялся: зазвонил телефон и пришлось старушку отослать на кухню. Неторопливым движением руки Дербервиль взял трубку и поднес к уху:

- Аллоу?

Звонил Горбылевский. Он сообщил, что решено организовать одно дело, но Мишенька не хочет со мной организовывать никаких дел, потому что я гад.

- Это Мишенька так говорит, - уточнил Горбылевский, - я тут ни при чем.

Я ответил, что Мишенька сам гад и что мы вполне можем без него обойтись. Но Горбылевский сказал, что он без Мишеньки никуда не пойдет. Тогда я сказал, что он тоже гад, и положил трубку, чтобы последнее слово осталось за мной.

Потом я позвонил Мишеньке и сказал:

- Шавка!

Потом зазвонил телефон, но я не стал брать трубку, потому что понял: это Мишенька хочет меня шакалом обозвать.

Потом позвонил Марат Васильев и сказал, что Мишенька всех обзванивает и сообщает, что я гад, но Марат считает, что гад не я, а Мишенька, и раз я не иду организовывать дело, то и он не пойдет.

Потом зазвонил телефон, но я не взял трубку, потому что догадался, что это Мишенька во второй раз пытается меня шакалом обозвать.

Потом позвонил Горбылевский и спросил:

- Ну как, ты идешь?

Я ответил:

- Ладно, иду.

Потом позвонил Марат Васильев и спросил:

- Это правда, что ты идешь?

Я ответил:

- Да ты что? Через час, не раньше.

Я ему посоветовал, чтобы и он не торопился. Он сказал, что так и сделает. Но я знал, что он сейчас же помчится - слабохарактерный. Зато у меня силы воли хватает. Целый час я думал о том, что Горбылевский подлиза: если бы у Мишеньки не было "Жигулей", то он бы меня поддерживал. Раньше так всегда было. Ровно через час я вышел из дому.

Своих телефонных друзей я увидел на обычном месте - на пустыре у глухой стены дома. Они играли в нашу обычную игру: кто кому больше пинков отвесит. Я решил принять участие: хотелось Мишеньку как следует угостить. Все бросились на меня в атаку. Мне досталось от Горбылевского и Марата Васильева, но зато я изловчился и по-футбольному поддал Мишеньке. Мишенька охнул и стал кричать, что я бью изо всех сил.

Мы с полчаса после этого стояли, защищая свои тылы стеной. Иногда кто-нибудь перебегал, и тогда все набрасывались на него. И вот я стоял и думал: "Ничего себе человеческие отношения!" Мишенька злился на меня. Марат Васильев - на Горбылевского, а Горбылевский, я заметил, только делал вид, что старается поддать Мишеньке. "А защищал меня Чувал", - подумал я и пошел от этих кретинов. Они бросились на меня в атаку, но я не по правилам толкнул Мишеньку двумя руками в грудь. Им стало понятно, что ко мне лучше не подходить. Марат Васильев немного прошелся, держась от меня подальше.

- Что случилось?

Я и не подумал отвечать. Марат симпатичный, но он несамостоятельный человек.

- Не ходи за ним, - сказал Горбылевский Марату, - он чокнулся.

Марат отстал. Я разок обернулся: Мишенька стоял в трусах, а Марат Васильев примерял его джинсы. Кретины, ничего не могут придумать!

Со мной еще такого не случалось: я не знал, куда пойти, чем заняться, слонялся по улице, потом по скверу. Несколько раз мне мерещилось, будто кто-то меня толкает в плечо и спрашивает: "Ты что, с ними расплевался? Как же ты будешь без телефонных разговоров?"

Молодая мама попросила меня побыть с ее малышкой - всего пять минут. Я согласился. Я неплохо провел время: учил малышку прыгать на одной ноге, делал вид, что смотрю на нее сердито, а она делала вид, что пугается: заходилась в смехе и в притворном испуге так, что можно было подумать, будто это не понарошку; но сразу же она просила: "Еще!" Мама застала нас за этой игрой и решила, что я всерьез девочку пугаю. Она ее подальше от меня увела и даже спасибо не сказала. А мне почему-то ужасно не хотелось расставаться с малышкой. "Ишь ты! - подумал я. - Разлучила". Я ушел из сквера. Шел быстро, по-деловому, как будто меня ждали неотложные дела.

Дело вскоре подвернулось: я увидел пшенку ЛБ и побежал за ним. Такие у нас традиции: когда мне попадается пшенка в одиночку, я за ним бегу. ЛБ оглядывался и, наверно, удивлялся, почему это я до сих пор его не догнал, - я же самый быстроногий в классе. Но мне не хотелось его догонять, я бежал ради традиции. Пшенка скоро выдохся и перешел на шаг, я сделал вид, что тоже выдохся. Тогда пшенка остановился и стал корчить рожи. Эти пшенки от беспомощности к наглости переходят мгновенно. Я вытащил из кармана жвачку, ту самую, итальянскую, и бросил ему. Мне пшенки всегда нравились, хоть они и относятся к моим недоброжелателям. ЛБ подобрал жвачку. Вот кролик. Хоть бы спасибо сказал. Но он лучше придумал: что-то вытащил из кармана и тоже бросил. Я подобрал - кусочек дорожного сахара в упаковке. Пшенка побежал дальше. Точно: кролик. Я наблюдал за ним, пока он не вбежал в парадное дома, где живет пшенка АИ, - там они все собираются. Сейчас будут жвачку делить.

Я съел сахар и опять быстро зашагал по улице. Опять у меня была походка очень занятого человека. Несколько раз я принимался думать о том, зачем это мне понадобилось дарить пшенке последнюю свою жвачку. Мне эти жвачки нелегко достались. Целая переписка была с моим двоюродным братом Генкой. Но меня это почему-то не очень беспокоило.