Горизонты свободы: Повесть о Симоне Боливаре - Владимир Гусев

Вскоре понурого вороного загнали в табун.

Вымотав жеребца и сам едва дыша от усталости, в несколько раз усиленной из-за пережитых секунд опасности, Фернандо шагом поехал в сторону коровьего стада. Солнце уже пекло нещадно; давно прошли короткие минуты утренней бодрой свежести, и стояли влажные духота и жар. Солнце еще не осушило степь после недавних долгих дождей, испарения мощно катились к небу; трудно было дышать. Степь лежала неровная, зеленая, мглистая, неуловимо-дрожащая; одинокие пальмы, кусты не разрушали чувства пустынности, зноя, простора и одиночества. Грубо давило на спину, на плечи нещадное желтовато-белесое солнце.

Однако же некогда было смотреть по сторонам; требовалось переплыть речку: уже начались ее травянисто-грязные, топкие берега. Обычно Фернандо лез в воду, не замечая этого, думая о другом; сегодня же он подумал, что неохота снимать седло, раздеваться. Оставить седло? Ну нет. Хорош всадник на мокром… Он спрыгнул на кочку, разделся, взял в зубы нож, снял седло, вновь вскочил на коня, держа в левой руке одежду, увязанную с седлом. Вскоре лошадь стала входить в бурливую, мутную воду. Не вылез бы крокодил, не поднялась бы к брюху коня проклятая карибе — рыба с зубастой пастью, охотник до мяса. Соловый плыл, выставив кверху лишь ноздри и уши; Фернандо поднял седло с грязно-белым тряпьем над шляпой. Его спина и плечи были медно-коричневы и сияли от пота. На середине течение было еще быстрей; он подумал, не следовало ли пойти в объезд, к тому перекату, броду, которым ходило стадо. Подумал он и о том, что в молодости такие мысли не посещали его, а теперь вот какой уж раз он едет этим знакомым, путем с этой думой в башке — о броде. Он миновал опасное место, соловый выполз на берег в мелком кустарнике и, встряхнувшись всем телом, встал, ожидая привычных действий хозяина. Фернандо спрыгнул, оделся.

Впереди показалось пестрое знакомое стадо. Предстояло кастрировать двух быков, и Фернандо невольно замедлил езду, представляя эту грязную, скучную и опасную процедуру. Вдруг конь подпрыгнул, скакнул так, что Фернандо невольно судорожно сжал колени. Он оглянулся: сзади струилась в траве проклятая анаконда, сверкая затейливым, черно-желто-зеленым узором кожи. Она испугала коня.

Навстречу вышел Хосе и, придерживая поля сомбреро, смотрел прищуренно, с хмурым видом.

— Ну что? Готово для дела? — спросил Фернандо.

— Готово, но там у кустов — следы ягуара, — сказал тот, махнув ладонью к ложбине, где, извиваясь, густо-сине сверкала все та же речка.

— Да? Черт. Это из плавней Апуре. Пришел по берегу, — отвечал Фернандо, слегка меняясь в лице и медля слезать с коня. — Ночью пугнем.

Известие было плохое; дон Хоакин Паласиос не верит в койотов и ягуаров и полагает, что человек, говорящий об этих зверях, выражает неуважение к его, Паласиоса, доброму сердцу и добрым правилам и обманывает его. «Койотов тут вовсе нет». «Прошлым летом пар двадцать пришли из Мексики, господин». «Что за вздор». Он заставит все отработать, да и невзлюбит «за хитрость и лицемерие».

Прежде чем приступить к «делу», он врезался на соловом в стадо, хлестнул по горбу верблюда (экое чучело завезли канарцы), отобрал пять бычков и поочередно отвел их в сторону, таща за рога веревкой. Они мычали, крутили рогами и не хотели идти; все это был полудикий, свободный скот.

— Свяжи их от рога к рогу, Хосе, — сказал Фернандо, когда наконец все пять стояли отдельной суровой кучкой и подозрительно наблюдали за шагом солового. — Этих сегодня кончим, нужно тасахо. Не помнишь, соли — много у нас?

— Да хватит, — сказал Хосе, поглаживая коричнево-медную шею, — Кувалду нести? Я вон того, рыжего — по лбу. По белому.

— Подожди, не к спеху. Свяжи и готовь костер. А я за быками. Двух подрезать, а после еще клеймить штук двадцать. Эх… дело.

Он снова врезался в стадо, но тут вдалеке завизжала собака.

— Чего она? Где? — оглядываясь, спросил Фернандо.

— Не знаю, — сказал Хосе, боязливо глядя в кусты вдалеке.

— Дай палку.

Он быстро насадил и закрепил мачете ручкой на полом бамбуковом древке и поехал туда. Трава была высока и кустиста, заросли впереди — еще хуже; если ягуар — плохо. Но днем!?

Он слышал возню; собака рычала и, чувствовалось, отступала, боясь и с грудинным хрипом пятясь; не ягуар, нет. От того бы она катилась без оглядки, визжа, скуля и жалуясь, как на привидение. Наверно, койоты.

Заслышав коня, два рыжеватых зверя нырнули в кусты, туда, ближе к воде — только их и видели. Хорошо, что в стаде нет овец.

Он позвал собаку, хлестнул ее сверху довольно лениво — зачем оставила стадо? — она лениво же визгнула — разве я не нашла врагов? — и повернул назад; он уже отыскивал взором нужных больших быков, когда заметил приближающегося всадника. Он то нырял и невидную глазу ложбину, то вдруг выпрыгивал ввысь; казалось, он движется по волнам. Фернандо отметил это, ибо смотрел свежим взглядом: он не привык, чтобы в это время дня — солнце над головой — к нему бы жаловали гости, да еще со стороны города. С пикой в руке у седла, с рукой на узде он молча ждал гостя; мальчишка стоял в двух шагах за хвостом коня: если надо, поможет. Плохо, что не успел принести кувалду или топорик.

Человек приближался; хороший конь; вроде того вороного. Краденый: седло бедное, не сияет зеленым, синим и алым; седло и одежда — не под коня. У всадника рыжая борода. Белый.

— Послушай, Фернандо, — послышался будничный голос. — Не бойся. Я по делу.

— Ты кто? Не ближе. Подними руки.

— Да ладно.

— Пистолет есть?

— Есть, но не в этом дело. Оставь. Надо поговорить.

— Ты кто?

Голоса звучали гортанно и глухо в открытой, душной степи. Смутно голубело бледное небо, и зеленела трава.

— Я — Бовес.

Фернандо молчал. Он слышал об этом парне, но как-то не верил в его существование.

— Но ты в тюрьме.

— Меня отпустил Антоньясас.

— Кто?

— Слушай, Фернандо. Не молоти языком и не пожалеешь. А нет — смотри.

— Я не звал тебя.

— А я не просил твоего разрешения. Хватит. Мне там сказали, — он двинул плечом назад, — что твой дом хорошо стоит: посредине пастбищ. Вдобавок он на холме. Мы будем у тебя вечером; не пугайся.

— Кто?

— Не твое дело.

— Я окажу сопротивление.

— Дурак. Я — твой друг. Да ты не слышал обо мне, что ли?

— Я слышал.

— Прощай.

— Кто послал тебя?

— Твой же шурин Дьего Хименес. Прощай.

— Так бы и говорил сначала.

— Мне некогда рассусоливать. Дай что-нибудь твое, чтоб жена и детки не размозжили башку. Я сразу поеду.

— Возьми, жена знает мою повязку на шляпе.

Он кинул шляпу; тот поймал и бросил ему свою.

Приезжий тронул коня и медленно поехал к речке.

Когда Фернандо вернулся домой, там уже дым стоял коромыслом. Галдели десять-пятнадцать мужчин; необычное множество сухих кактусовых игл и плошек дрожало пламенем, потные лица, потные мускулистые груди в расстегнутых белых рубашках склонились над котлом, перевернутым кверху, на который еще взгромоздили какой-то ящик. Густел табачный дымище, окурки швыряли прямо на землю; тлела сухая трава посредине комнаты. На ящике, покачивая сморщенным тыквенным боком, стояла калебаса, мелькали кокосовые чашки с пальмовым вином — ясно, все уже нахлебались; в первую минуту Фернандо обалдел — так непривычен был вид его обычно угрюмого, темного и гнетуще-сырого жилища.

— А, хозяин! — промолвил Бовес, немного сузив бело-голубые глаза; он сидел напротив входа — пистолет у руки, плошка неосторожно сияет прямо в лицо — на низком черепе лошади за ящиком-чугуном-столом и, раздвинув колени, подпирал бедром локоть и кулаком — подбородок. Свет снизу делал его лицо еще бледнее, чем днем; оно было желто-зеленое. — На, выпей, и не мешай.

Фернандо пошел, взял полутыкву-тотуму и выпил; хмель тут же ударил в голову: за весь день он поел лишь остатки вчерашнего мяса, да и то поделился с Хосе. И лепешку отдал... Надо беречь еду, он давно в долгу у Паласиоса; а в сушь будет хуже…

— Ты пей не здесь, отойди туда, — сказал Бовес; усевшиеся на пеньках, крокодиловых черепах, на камнях его сотоварищи молча смотрели: приход Фернандо заставил их замолчать. Он отошел, и они опять завопили. Под стенами на бычьей шкуре жались испуганные жена и маленькая Хуанита; на лавке спал Пепе — еще моложе ее. Он был завернут в мех и забыл в кулаке две коровьи бабки, которыми, видно, не наигрался днем. Фернандо взглянул на него, потом подтолкнул Хуаниту к матери и уселся на край постели, обхватив колени. От земляного пола несло прелью, в хижине было затхло и потно; там, у огня, галдели. Он снял сандалии, потер разбитые сбоку ноги, опять устало понюхал закуренный, затхлый и гнилостно-сладкий воздух и начал слушать.

— Король не хочет нам зла, — говорил заросший, вертлявый, сидевший спиной к Фернандо и рядом с Бовесом. — Он не подведет, не обманет. Кто посадил за решетку Бовеса? — подлые мантуанцы; кто освободил? — король, сержант Антоньясас. Этим он выразил уважение к степи. Все знают, что Бовес, хотя он и астуриец, и бывший моряк, и каторжник, — что на самом деле он от рождения вождь степей, и больше никто. Тем, что король освободил Бовеса…