Конец Большого Юлиуса - Татьяна Сытина

Ну-с, он закончил в городе гастроли и уехал, а она, бедненькая, так до конца своих дней и не поняла, что же все-таки с ней случилось, горе или счастье?

С одной стороны, как будто горе. Дело происходило в Вологде, родители мамаши были староверами, так что, когда все открылось, на нее обрушился позор, проклятия — словом, весь антураж того времени.

Но, с другой стороны, перед ней открылись ворота в наш холщовый расписной рай. Вот она туда забежала и обратно на свет божий не вышла! И когда дед ее выгнал из дома в одном платьишке, она прибежала в гастролирующий оперный театрик и упросила взять — ее портнихой, даром, за кусок хлеба… К просьбе снизошли, и всю дальнейшую свою жизнь она провела в костюмерной. И это она, бедная, считала счастьем. Через срок, положенный на то природой, родился я. И она по доброте и наивности души приняла и меня за счастливый дар.

Актеры, сами знаете, люди отзывчивые. Собрали кое-что для мамаши. Колоратурное сопрано влияло на директора и упросило оставить нас обоих в театре.

Жизнь у мамаши так и не наладилась. Мало-помалу у нее сложилось маниакальное решение вырастить из меня знаменитого певца. Ей все казалось, что я очень похож на героя ее юности! Вообще говоря, наверное, был похож, все-таки этот тип осуществил в отношении меня некоторые функции отцовства…

Вот, значит, мамаша и порешила, что я должен петь. Учили меня все, кто развлечься желал. В те времена у каждого певца была своя «школа», своя «постановка»! Значит, над моим хиленьким тенорком трудился всяк по-своему. Ну и получилась ерунда, да и к тому же манер я нахватался самых дурных.

В общем худо мне было на певческом поприще, Иван Леонидович! Ой, как худо! И смеялись надо мной, и со сцены гоняли… Больше двух-трех месяцев нигде не держали.

А тут мамаша умерла. Прочитал дневники и письма и запил. Очень уж безжалостно с ней судьба обошлась. Ну, лицу, обладающему более чем скромными материальными возможностями, пить затруднительно. Кое-как продержался я в этом свинском состоянии почти шесть лет. Где только не пел! В цыганском хоре. В эстрадном ансамбле. В церковном хоре. На кладбищах, у могил. В поездах…

И вот, как раз в тот момент, когда меня уже до самых ноздрей в грязь затянуло, встретилась хорошая женщина и пожалела неизвестно за что.

С этого времени жизнь моя пошла выправляться. Но от театра я все-таки отбиться не мог! Переломил себя, бросил пенье и поступил в капельдинеры. Хоть воздухом театральным дышать — и то счастье. Конечно, очень страдал. На том и болезнь печени нажил.

У моей жены был дядька в Москве. Когда ему пришло время выходить на пенсию, он захандрил и выписал нас на житье. Мы, безусловно, ухватились за его предложение, вот я тогда-то и поступил сюда работать. Через несколько лет дядька умер и все свое имущество оставил нам. Так что Володька мой подрастал уже в достатке. Ни в чем ему отказу не было.

И завелась в нашей семье старая горькая песня! Чем больше мы с женой для сына делали, тем хуже: хулиганил, много раз бросал учиться. Чего я только не перепробовал! Бил. Жизнь свою рассказывал, чтоб знал, подлец, каково без образования, без уважения по людям мыкаться. Из дому гнал. Ничего не помогало.

Так что, когда его в сороковом году призвали служить в армию, лично я очень был доволен. Ну, думаю, хоть там-то его к рукам приберут.

А в сорок первом году началась война…

Жена надеялась, молилась, а я сразу понял — доброго ждать не приходится! В таком ответственном испытании, как война, человеку требуются настоящие душевные силы. На чужой спине долго не проедешь, сбросят. И отсиживаться не дадут. А наш сынок привык к чужой спине.

В сорок втором году узнали его судьбу. Пропал без вести.

Сын ведь, Иван Леонидович, своя кровь! Вот какое дело…

С того момента я и потерял здоровье. Разлилась желчь, открылся туберкулез. Если б еще погиб, может, тогда помучился и кое-как отдышался… А то ведь «без вести». Жена мне кричит: «Врешь, жив!» Я сомневаюсь. Ночью оба лежим без сна, молчим, все его сто смертей переживаем…

Сначала ждали из партизан. Не пришел. Стали наводить справки, может, в плен попал! Не находят для нас ответа…

В сорок восьмом году жена умерла.

А в конце пятидесятого я о Володьке известие подучил.

Да… В общем дело было так.

Находился я дома, в понедельник. Часу в восьмом ко мне вошел незнакомый человек. Сам с виду этакой жирный, перхотью засыпан, лицом похож на женщину.

Переспросил два раза мою фамилию и отчество. Осведомился о жене. Потом опять спрашивает, какого я года рождения и где работаю.

Потом говорит:

— Закройте, пожалуйста, двери на ключ, не зашел бы кто ненароком!

Я говорю:

— Что это значит? Для чего мне у себя в доме запираться? Соседи у нас хорошие, доброму — порадуются, горю — посочувствуют. Вы сами-то кто будете?

Он опять всего меня глазами ощупал и отвечает:

— А вы все-таки заприте двери! Я к вам с большой радостью! Только эта радость осторожности требует. Вы о своем сыне давно вестей не имели?

Ох, Иван Леонидович! Я весь обмер… Будто меня в кипяток бросили. Вот ведь какое это властное чувство, отцовство! Словно обезумел, дверь спиной загородил, кричу ему: Говори, подлец, пока живой!..

Нет, хорошего я не ждал, Иван Леонидович, такие гости счастья не приносят. Счастье любит чистоту!

Ну, он заюлил, бормочет:

— Ради бога тише! Ради Христа осторожнее…

Когда я успокоился немного, дверь на задвижку запер, он и говорит:

— Помните, что только от вас зависит сейчас вся дальнейшая судьба и даже жизнь вашего сына!

И объяснил, в чем дело.

Оказывается, Володька еще в начале сорок первого года попал в плен под Вязьмой. Как уж его там мотало, по каким дорогам, — не знаю, но оказался он в «рабочем лагере». Работает на плантации, хлопок выращивает.

Сначала жирная эта гнида потянула, а потом письмо от Володьки достала и подает.

Письмо я с первого раза наизусть запомнил. Как прочитал, так и врезалось в память. Вот какое письмецо, слушайте!

«Дорогой папа, пожалуйста, только ничего не говори маме. Обними ее за меня и молчи. Она может кому-нибудь проговориться, и тогда мы с тобой пропали.

Я живу в прекрасных условиях…

Дорогой папа. Тебе принесет это письмо благородный и смелый человек. Доверься ему во всем, он хочет нам добра.

Дорогой папа, теперь у тебя в руках моя жизнь. Если ты поможешь моим благодетелям, то мы с тобой скоро встретимся. Если выдашь их, я за тебя буду казнен как предатель. Ничего не бойся и все делай, как они скажут.

Я живу и все время вспоминаю лето тридцать четвертого года в Малаховке, как мне тогда было хорошо и весело. Сейчас я нахожусь в таких же условиях! Жалко только, что мама привезла тогда Семена Павловича, без него мне было бы еще лучше.

Крепко тебя обнимаю и маму тоже. Ничего ей не говори, это нельзя.

Помоги мне, дорогой папа, иначе я погибну. Твой единственный любящий сын Володя».

Да, вот такое письмо я получил.

Иван Леонидович, что ж вы так волнуетесь? Все будет в полном порядке. Я никуда не денусь, я ведь к вам сам пришел. Послушайте еще немного, теперь уже недолго…

Письмо это у меня жирный обратно забрал и вскоре ушел. На прощанье сказал, что зовут его Яковом Ивановичем Кипеловым и что в ближайшее время он мне позвонит и сообщит еще кое-что.

И вот, Иван Леонидович, остался я один в четырех стенах решать, как же мне быть?

Насчет Малаховки в том проклятом письме сын мне страшную вещь написал. Летом тридцать четвертого года он заболел, думали ангина. И вот в одну из ночей он у нас стал задыхаться. Жена к рассвету привезла врача, Семена Павловича, о котором Володька тоже пишет в письме. Оказался дифтерит. Семен Павлович сделал ему трахеотомию, спас… А после Володька весь год болел, осложнения… Кошмарное было лето!

Вот сидел я в четырех стенах, решал и все слышал вновь, как хрипел он тогда, как Варя головой об ступеньки билась. Страшное дело, Иван Леонидович! Ведь сын, поймите! Какой бы плохой ни был, а свой, на моих руках вырос!

Нет, ничего я тогда не предпринял. Решил обождать. Думал, погляжу, что дальше будет! А вдруг не придет больше ко мне эта жирная гнида Кипелов? Вдруг, на мое счастье, попадет под машину? Ведь бывает же! Не попал!

Стал звонить ко мне и захаживать. Потом однажды подал карточку.

— Всмотритесь, говорит, в этого господина. Не узнаете его случайно?

Я вгляделся. Лицо знакомое, длинное, в очках с тонкой оправой. Видно, иностранец. Подумал и вспомнил — ходит он часто на балеты, в одной из моих лож всегда сидит…

— Этот господин, — говорит Кипелов, — теперь всегда будет брать у вас программу. Он вас тоже по фотографии узнает. А на всякий случай меж вами будет пароль. Он вам скажет: «Как невероятно много народу сегодня в театре». А вы ответите: «Кошмарно много». Смотрите, не перепутайте слова, отвечайте, как приказано. Тогда он опять скажет: «Дайте мне, пожалуйста, программу». Вы ему дадите программу, а он вам вложит в руку сложенную кредитку. Вы ее принимайте осторожно, потому что внутри будет трубочка резиновая… С этой трубочкой вы прямо ко мне!.. А я вам ответик дам, в такой же трубочке, и вы этот ответик в программе ему отдадите в следующий раз…