Раннее христианство и переселение душ - Андрей Кураев

И еще раз в «Строматах» упоминается идея душепереселения. Как и Пифагор, Климент советует не употреблять животной пищи. Но причину для воздержания он видит отнюдь не в реинкарнациях: тяжелое мясо может помешать молитвенному взлету. Сопоставляя христианскую рекомендацию воздержания от мяса с пифагорейством, Климент замечает: «Соображения эти во всяком случае основательнее мечтаний Пифагора и его последователей, грезивших о переселении души из одного тела в другое» (Строматы. VII, 6) [137].

Итак, блестящий знаток античной философии и культуры, наставник [138] Оригена и миссионер, всюду старающийся найти нечто созвучное Евангелию, реинкарнацию называет «грезами» и «мечтаниями», возникшими на небиблейской основе и с точки зрения христианина достойными лишь опровержения.

Св. мученик Ипполит Римский († 235 г.) в книге «Опровержение против всех ересей» в список ересей включает учения Пифагора и Платона — в том числе и за содержащееся в них положение о переселении душ. Упоминая об одном из писателей как о стороннике метемпсихоза, св. Ипполит подчеркивает, что тот заимствовал это мнение из языческой философии [139].

В апологетическом же сочинении «Слово против эллинов» (гл. 2) он противопоставляет христианскую надежду на воскресение платоновскому учению о душепереселении: «…Вот слово об аде, в котором содержатся души всех до времени, которое Бог определил, когда Он совершит Воскресение всех, не перевоплощая души, но воскрешая сами тела (auta ta swmata). Если вы не веруете, видя их (т.е. тела) разрушенными, научитесь верить. Ибо вы, которые уверовали, что душа, по учению Платона, душа сотворена Богом получившей бытие во времени и бессмертной, уверуйте, что Бог способен и тело, составленное из тех же самых стихий, оживив, сделать бессмертным. Ибо о Боге нельзя сказать, что одно Он может, а другое — нет… И каждому телу будет дана его собственная душа (PG. X. c.800). По мысли св. Ипполита, душа без сопротивления, без бунта вернется в тело (переставшее быть платоновой «темницей» и ставшее новозаветным «храмом» [140]). Св. Ипполит передает чрезвычайно интересную мифологему, бытовавшую у еретиков-докетов: по их учению переселение душ было до Иоанна Крестителя (который по их мнению был реинкарнацией Илии). Но с пришествием Спасителя реинкарнационный процесс остановился [141]. Корректно ли это мнение докетов передает смысл Евангелия — мы еще увидим. Но несомненно, что докеты достаточно корректно понимали саму идею реинкарнации: подобно индийским мыслителям (и в отличие от современных теософов) в переселениях они видели нечто тягостно-мучительное; они не радовались грядущим «перевоплощениям», но возрадовались остановке кармического колеса.

Тертуллиан († не позже 240 г.) также противопоставляет веру христиан в воскресение мертвых философской теории реинкарнации: «Философия Пифагора и Эмпедокла и платоники объявляют, что душа бессмертна, и, более того, подобно нам утверждают, что она возвращается в тело. Пусть не в то же самое, пусть не в человеческое только, так что Эвфорба признают воплотившимся в Пифагоре, а Гомера — в павлине, но они, по крайней мере, объявляют телесное восстановление души, искажая, но не отрицая ее свойства, и хотя истины не достигают, однако, касаются ее. Итак, мир не отрицает воскресения мертвых и тогда, когда заблуждается» (О воскресении плоти, 1).

Как немного ранее это делал Афинагор и как несколько позднее это будут делать св. Григорий Нисский, Немезий и Феодорит, Тертуллиан находит отсветы правды в языческих мифах. Он выставляет на вид то, что есть в христианстве созвучного языческой философии и мифологии — чтобы, преодолев тем самым предрассудочное презрение эллина к христианству, подвести его к тому, что есть в религии Евангелия нового: «Примите на время это повествование как сходное с вашими повествованиями, пока я не покажу» нечто новое (Апология, 20). «На время» можно вспомнить и о доктрине реинкарнации: «Если какой-нибудь философ и станет утверждать, что человек, как говорит Лаберий согласно учению Пифагора, делается из мула, змея — из женщины, и для доказательства того употребит все искусство диалектики и красноречия, то не вызовет ли он согласия с собою и не возбудит ли твердой решимости воздерживаться от мяса животных из опасения, как бы в этом мясе не съесть плоти какого-либо своего предка? Но если христианин станет учить, что из человека снова сделается человек и именно из Гая — Гай, народ закричит, что такого учителя не только не должно слушать, но должно даже побить камнями или по крайней мере не должно приходить к нему. Если есть какое-либо основание к возвращению человеческих душ в тела, то почему они не могут возвратиться в те же самые тела, в которых были и прежде, ибо это действительно значит воскреснуть, снова сделаться тем, чем были прежде» (Апология, 48). Итак, если философ говорит, что человек станет животным — все его благоговейно слушают. Но стоит христианину сказать о своей надежде на то, что он останется человеком и более того — что в вечность он войдет самим собой, что Гай станет именно Гаем, а не Луцием или ангелом — как его обвиняют в невежестве.

Зная резкость и бескомпромиссность Тертуллиана, было бы неестественно предполагать, что он коснется темы реинкарнации лишь в миролюбивой интонации. «Если бы мы захотели рассуждать о том, кто в какого зверя должен преобразиться, то потребовалось бы много шуток и много праздного времени…» (Апология, 48). «Здесь нам необходимо сражаться с чудовищным вымыслом, именно с тем, что животные происходят из людей, и люди — из животных. Мы утверждаем, что души человеческие никоим образом не могут переселяться в животных, хотя бы они происходили из стихийных субстанций, как полагают философы» (О душе, 32 [142]). «Каким образом та душа, которая боится всякой высоты, которая тонет в рыбном пруде, потом может парить в воздухе как орел или погружаться в море как угорь? Как она, сознавая себя, может есть падаль, и притом человеческую, если войдет в медведя или льва? Каким образом душа человеческая может наполнить слона? Каким образом ее вместит комар? (О душе, 32).

Последний аргумент, приводимый здесь Тертуллианом есть нечто большее, чем насмешка. Он базируется на аристотелевской критике Платона [143]. Для Аристотеля душа есть форма тела, и как таковая она не может быть изменена и перелита в другую. Татиан, Тертуллиан, Ириней, отчасти Ориген и Григорий Нисский «разделяли мнение, навеянное языческой философией: душа имеет форму, образ; она принимает образ тела, как и вода, влитая в сосуд, приобретает форму этого сосуда» [144]. Понятно, что сосуд емкостью в три меры не будет заполнен одной мерой воды, но окажется слишком маленьким для того, чтобы «одушевить», «оформить» пять мер материи, нуждающейся в оживотворении. Так и душа человека слишком велика для комара и слишком мала для того, чтобы одушевлять слона.

Другой ряд тертуллиановых аргументов апеллирует уже к психологии: «Когда ты говоришь мне, что Пифагор — это Евфорб, то я знаю, что это не так. Хорошо известно даже из самой чести щита, посвященного богине, что у Евфорба душа была воинственная и солдатская, а Пифагор был миролюбив и не воинственен. Он, избегая тогдашних греческих войн, пожелал итальянского покоя, посвятив себя всецело геометрии, астрологии и музыке. Ему чужды были склонности и занятия Евфорба. Пирр занимался обманыванием рыб, а Пифагор не занимался и ядением их, потому что воздерживался от употребления в пищу животных. Эталид и Гермотим при повседневной пище нападали на бобы, а Пифагор учил своих учеников, чтобы они и не проходили по бобовым растениям. Каким образом возвещаются те же самые души, когда тождество их не подтверждается ни дарованиями, ни склонностями, ни образом жизни? Из столь огромного числа греков указывают только на четыре души. И почему только из греков? Почему не происходят ежедневно метемпсихосис и метенсоматосис из всякого народа, из всякого возраста и положения и наконец из всякого пола. Почему один только Пифагор знает, что он то тот, то другой? Почему я не знаю, кто я? Или это привилегия философов и притом греческих?» (О душе, 31).

Христианство возвестило то, о чем мечтала Индия: «уже не будет ни новой смерти, ни нового воскресения» (Апология, 48). «Почитатели Бога, облеченные вечным телом, будут находится пред лицом Его всегда», а непочитатели Его познают, что мир, в котором все пронизано Вечным Светом, может оказаться скорбной и обжигающей тьмой для тех, кому скучно жить в Боге (в этом пассаже встречается чрезвычайно важная для христианского богословия идея о том, что свет божественной любви и огонь геенны — это разные восприятия одной и той же Божественной энергии: «вечный огонь, который по своей натуре именно божественной будет несгораем»).