Бьётся сердце - Софрон Данилов

— Так пьяница с ножом на него…

— Всё равно, учитель с родителями не имеет права драться!

— Иди ты, законник…

— Вот, братцы, теперь вы можете невооружённым глазом видеть, что есть среди вас мудрый человек.

— Кто же этот мудрец?

— Я лично. Некто Ю.Ю. Монастырёв. Вспомните, как я предсказал: Аласов у нас только до Октябрьских протянет? За драку с родителем снимут без разговоров. Но если мы такого классовода не сбережём, тогда мы и вовсе пропали.

— Почему это не сбережём? Надо сберечь! А то посадят нам опять Пеструху!

При слове Пеструха Лиру обдало жаром — это ведь про маму её, как про корову какую!

— Стоп, тих-ха! — Саша Брагин постучал ладонью по доске. — Тише, говорю! Это верно, к Сергею Эргисовичу легко придраться. Скажут: раз учитель, должен был убеждением… Как у графа Льва Толстого: он на тебя с ножом, а ты на него со святым словом.

— Начальство ни за что свою Пест… Пестрякову в обиду не даст. А на нашем классоводе отыграется!

— Слышите, батыры… — сказал Саша Брагин, и все притихли, — а что, если нам отделаться малой кровью? «Во спасение»… Пойти и извиниться перед Надеждой Алгысовной. Пресечь в зародыше, а?

— Э, нет! — хлопнул книжкой о парту Юрча Монастырёв. — Я — нет. В чём же таком нам виниться? «Хоть вы и не правы, но ми, холопы ваши…»

— Не юродствуй, — остановил его Чемпосов. — Сергея Эргисовича спасать надо, а ты всё с гордостью своей… «Капитан первого ранга»!

— Это правильно, что Надежда Алгысовна неправильно поступила, — сказал Ефим Сирдитов. — Но урок мы всё-таки сорвали, разве правильно? На собрании вчера все заявляли: мы неправильно себя вели, а сегодня уже другое говорим, — разве так правильно?

— Великий философ наших дней Ефим Сирдитов. Словарный запас у него из двух слов — «правильно» и «неправильно». Ты уж лучше давай сразу выводы: что предлагаешь?

— Извиниться перед Надеждой Алгысовной!

— Хорошо, — сказал Монастырев. — Вот ты и пойдёшь извиняться.

— И пойду! Саша, пойдём вместе. Стыдного тут ничего нету.

— Идите, идите!!

Показалось, что отсутствовали они вечность. Всё в той же позе, не поднимая головы, сидела на своём месте Лира.

Наконец звонок, и в то же мгновение, едва не вынеся дверь, ворвались Саша и Ефим.

— Всё в порядке, батыры! В лучшем виде!

— …Если просто гуляешь, тогда проводи старика немного.

— С удовольствием, Всеволод Николаевич!

— Представляю себе удовольствие: со стариком гулять.

Рядом с Левиным далеко не уйдёшь, приходится приноравливаться к его стариковскому шагу. Всеволод Николаевич ступает медленно, отмеривая каждый шаг тростью. Не идёт, а движется. От такого передвижения и мысль у старика спокойная, мудрая. Это у нас мыслишки, как зайцы: скачем, торопимся, и мысли скачут…

— Та-ак, Сергей Эргисович, — говорит Левин, скосив глаз. — Ай да Сергей Эргисович! Пришёл, увидел, победил… Вся школа столько бьётся с дикой оравой, а он раз-два, и вчерашние тигры — ягнята: извиняются, краснеют, ножкой шаркают… Ай, Аласов! И Макаренко, и Ушинского перещеголял!

— Всеволод Николаевич, ей-богу, я тут совершенно ни при чём! Ребята сами, вот честное благородное слово!

— Честное пионерское под салютом всех вождей, как говорили когда-то? Ладно, поверю, что ты тут ни при чём, просто случилось педагогическое чудо. А вообще-то как дела, как живёшь? Одержал победу, а нет радости на челе. Что так?

— Да ничего, Всеволод Николаевич. Вроде бы всё в порядке…

Действительно, всё в порядке у Сергея Аласова. С объективной точки зрения. А отчего голова пухнет — не поймёшь. Аксю тогда сказала: «Все людьми стали, а ко мне жизнь задом». Но разве боль одного — не общая боль? Ведь писал же когда-то Маяковский: «Чтобы на первый крик «товарищ!» — оборачивалась земля»… Мысли, как круги по воде, одна гонит другую. За историей Аксю — беда парнишки Гоши Кудаисова, а с ним связана «сидячая забастовка», сама судьба десятого класса. По силам ли тебе этот груз? Да ведь и это ещё не всё. Есть ещё одна проблема — Надежда Пестрякова. Что с ней произошло? Неужели та самая Надя, которую ты любил вчера, сегодня способна обыскивать школьников? Пусть ты обманулся в своей любви, но можно ли было обмануться так в самом человеке? Разве бывает, чтобы люди начисто перерождались? А если здесь не столько её вина, сколько беда? Может, помощь ей нужна не меньше, чем несчастной Аксинье?

— …А я такого подхода к делу не понимаю и понимать не хочу! — донёсся до Аласова голос Всеволода Николаевича. Оказывается, старый учитель рассказывает ему о своей недавней стычке с начальством.

Прислушавшись, Аласов постепенно начинает понимать, о чём идёт речь. Старика рассердила брошюра о передовом опыте Арылахской средней школы — сочинили такую директор и завуч. Сочинили и пригласили Левина тоже подписать: «Ваше имя украсит материал!» Но Левин на дыбы: «В жизни не подписывался ни под чем готовым, разве что на детских тетрадках! И с чего это вы взяли, что у нас есть право выставляться, поучать другие школы?» Пестряков в обиду: а наши мастерские, а сад, а успеваемость? «Что ни говори, а задача школы и сегодня — как в старину, — хорошенько учить детей наукам!»

В общем, пренеприятный и жалкий разговор.

— Так и не подписали?

— Ещё чего! — Всеволод Николаевич разволновался так, что сразу потерял сходство с патриархом. Лицо его покраснело, отчего седина стала ещё белее.

Падала под ноги жухлая листва. Неподалёку слышен был плотницкий топор: тюк, тюк… Они долго стояли, вслушиваясь в этот деловой стук.

— Изба-то почти готова, — сказал Левин. — Зайдём?

Новая улица выстраивалась параллельно той, что до сих пор составляла главную и единственную магистраль Арылаха. Тут дома блистали свежим тёсом, ещё не потемневшими крышами. Кончалась улица небольшой берёзовой рощицей, в полукружье которой вписывался только что сошедший с топора домик. К нему-то старый учитель и повёл Аласова.

— Ребята, хозяин пришёл! — выглянул в оконный проём какой-то мужичишка с топрром; те, что стелили полы в большой комнате, побросали работу, окружили их. Всеволод Николаевич со всеми поздоровался за руку.

— Как дела, мастера?

— Завтра полы принимай! Поднажмём и кончим… Дело к концу движется, можешь угощение готовить, хозяин! Дом хорош, ну и новоселье надо под стать…

— Эх, брат, и старик-то ваш! — зачастил под ухом у Аласова мужичишка. — Требовательный, и-и… — плотник прищёлкнул языком. — В каждую щель палец сунет. Тыщу лет жить собирается в этом доме…

— А ты как думал! — откликнулся старик. — Ещё, глядишь, молоденькую хозяйку сюда приведу — знай Левина! Э, дьяволы! Слушай, дорогой мастер, разве так стены конопатят? Или это первый случай в твоей практике? — Левин, рассердясь, стал выдёргивать мох из пазов. — Конопатить дом так надо, чтоб иголка не проходила… Ну что, гульнём, Серёжа, на новоселье?

Осмотр своего будущего дома развеселил старика. Немного пошумев на мастеров, он опять пошёл сыпать шуточками. Но они не очень-то смешили Аласова. Слабо вязалась эта домостроительная деятельность старика с той высотой, о коей они только что говорили.

— До свиданья, Всеволод Николаевич.

— До свиданья, Сергей Эргисович, — сказал и Левин, но его руки не выпустил. — Послушай, Серёжа, а не заглянуть ли нам с тобой к двум молоденьким созданиям — к Майе с Саргыланой? Видел сегодня Майю, что-то не понравилась она мне… Зайдём вместе, а? Ты ведь, насколько я понимаю, с Майей в добрых отношениях? — прищурил он глаз.

Сергей на минуту заколебался: велик был соблазн.

— Нет, Всеволод Николаевич, никак не могу. Мой привет передайте…

— Ну-ну, — сказал Левин и ещё раз пристально взглянул ему в лицо. — Ну-ну…

Приподняли шляпы.

XI. Знамя

— Заходите, пожалуйста, Всеволод Николаевич, гостем будете… Проходите…

Пока Левин возился у порога, Саргылана нырнула в свою комнату, а Майя успела привести себя в порядок, поправить причёску. Только заплаканные глаза выдавали её. Но старик, кажется, ничего не заметил.

— Незваный гость, как известно, хуже татарина… Однако из всех чингисханов я самый смирный… Если какой ясак потребую, так разве что тарелку супа. Моя Акулина по гостям поехала, так что я сирота.

— В один миг! Саргылана Тарасовна, выбирайся сюда, поухаживай за гостем, пока я на кухне…

Делать нечего, Саргылане пришлось показаться.

— А, Саргылана-детка…

Левин причёсывал свои пышные усы. В какое-то мгновение Саргылана перехватила в зеркале его внимательный взгляд. Захолонуло внутри: «Знает! Если спросит — умру со стыда». Что-то он ей говорил, она отвечала, ничего толком не понимая.

— Что вы сказали, Всеволод Николаевич?

— Говорю, грех мой великий — до сих пор не побывал у вас на занятиях. Не везёт человеку: у вас урок — я занят, а свободен — у вас уроков нет. Но даю честное пионерское — как один тут мой старый друг говорит, — исправлю ошибку в ближайшие дни. Пустите на урок?