Убийство в Венеции - Ян Мортенсон

Остается лишь вопрос: что делать мне? Ждать, пока придет полиция и заберет меня на допрос? Или последовать совету Калле и поговорить с ними самому, прежде чем они меня возьмут? Но насколько это правильная мысль? Не решат ли они, что я почувствовал — сеть затягивается, понял, что дело худо, и придумал с отчаяния в последнюю минуту такую хитрость?

Решение медленно вызревало во мне, сидящем в одиночестве на террасе. Мне не следовало заранее осуждать Андерса фон Лаудерна. Я сам выясню, как было дело, кто стоит за всей этой историей. Поеду в Венецию и разыщу паука в паутине, поговорю с Леонардо Пичи. Разгадка кроется в его мастерской. Возможно, я узнаю кое-что еще. Например, что было причиной смерти Андерса. Дело в том, что я больше и больше начинал осознавать, что смерть Андерса фон Лаудерна вовсе не была несчастным случаем. Мои мысли прежде вертелись вокруг ограниченной группы людей, преследующих определенные цели. Теперь круг их расширился, в деле появились новые детали. Повеяло вечерним холодом, и меня пробрала дрожь; я встал, чтобы идти в квартиру. Когда я закрывал дверь на террасу, мои мысли вернулись к человеку в черном «Мерседесе» там, около кладбища. Не он ли хотел купить украденное бюро в стиле барокко? И что он делал у белой церкви в Вибю?

ГЛАВА XI

Итак, в защищенном от ветра месте за Сан Джорджо Маджоре волны стихли. В сверкающей черной воде огни фасадов отражались наподобие искрящейся рыбьей стаи. Впереди раскинулась Венеция, «страннейший из всех городов, ослепительное сочетание фантастических зданий», как писал Томас Манн в своей печальной повести «Смерть в Венеции». Прямо по курсу черным, как сажа, силуэтом возносился к вечернему небу Дворец дожей, над площадью Святого Марка возвышалась колокольня, теряясь в темноте. Восемьсот лет каждый из дожей, верховных правителей Венеции, в день вознесения Христова выплывал на галере, чтобы бросить в море золотое кольцо. Это было символом его союза с морем, основой благосостояния и власти Венеции. Роскошная церемония с дохристианским размахом. Печать на союзе людей и божественных сил.

Каждый раз, когда я приезжаю в Венецию, испытываю чувство потерянности во времени. Время останавливалось, и я вступал в живую картину истории. Ничто не изменялось, кроме людей. Но я не был в этом до конца уверен, особенно во время ночных прогулок. Фасады домов и каналы выглядят так же, как и сотни лет назад, хотя годы и наложили на них серебристую патину. Медленный, почти незаметный глазу упадок и чувство бренности. Затонувшая Венета воскресла, но утратила искру жизни того знаменательного процесса, когда город был великодержавным, был осью политического колеса, вращавшегося веками в Средиземноморье, — и перекачивал богатства и власть в венецианскую республику. Многие годы Венеция практически имела монополию на торговлю между Востоком и Западом, служила в качестве естественного звена между наследниками Западного Рима и Византией. И только после разорительных набегов турок и усиления их влияния в XVI веке, после открытия новых торговых путей к богатствам Индии и Азии власть и превосходство республики постепенно ослабли.

Возможно, это плод моего воображения, а может, влияние прочитанного. Но для меня приехать в Венецию — значит раствориться, слиться с процессом, затягивающим в черную глубину к безмолвному покою. Откинуться, закрыть глаза и слушать очень далекую музыку. Медленно скользить вниз в сумрачно-зеленую воду и обрести покой на белом песчаном дне среди останков затонувших мраморных храмов…

Мотор дал задний ход, издав звук оглушительного крещендо, быстро прервавшийся; вода вскипела белой пеной под кормовыми винтами, катер мягко развернулся и пристал к деревянным мосткам, спускавшимся с набережной, грубые каменные блоки которой были облеплены зелеными скользкими водорослями. Неподалеку, у других мостков, покачивалось скопище черных гондол с серебристыми форштевнями на тонких шеях — как стая птиц, остановившихся отдохнуть на ночь. Я сошел на берег.

Разместившись в отеле, расположенном за мостом Риально, я позвонил в магазин Леонардо Пичи. Я сознательно отказался от мысли позвонить ему из Стокгольма. Мой телефон наверняка прослушивался, а я не хотел возбуждать ненужных подозрений. Во всем, что касалось моей поездки, я тоже был осторожен: пытаясь уйти от возможных «хвостов», быстро делал пересадки в метро, пока у «Централен» не скользнул в отправлявшийся в аэропорт автобус. Кажется, я проделал все удачно, так как в самолете никто не обращал на меня внимания, а в катере-такси от аэропорта Марко Поло я был единственным пассажиром.

Молодой голос ответил мне по-итальянски, нам удалось понять друг друга, и я выяснил, что магазин открыт и закроется не раньше, чем через час.

Освеженный принятым душем, я шел в сторону площади Формоза узкими и темными переулками, почти такими же, как в Гамластане. Не многие стремились попасть сюда, свернув с туристских оживленных улиц, на которых шикарные магазины щеголяли своим заманчивым выбором. Здесь же усиливалось чувство растворения во времени и блуждания в истории. Переулки порой сужались настолько, что, расставив руки, я мог прикоснуться к шероховатым стенам по обеим сторонам. Вверху в полумраке виднелось сушившееся после стирки белье, похожее на светлые крылья летучей мыши, а окна нижних этажей были закрыты прочными железными ставнями. В скудном освещении следовало быть осторожным, чтобы не упасть. Черный кот прошмыгнул темной тенью через неровную булыжную мостовую, но я не стал трижды сплевывать, хотя, возможно, мне следовало это сделать.

Сразу за старой церковью Санта-Мария Формоза, построенной на фундаменте VII века, находились антикварная лавка и мастерская Пичи. Я пересек открытую площадку, которая раньше использовалась для боя быков. Интересно, как их сюда доставляли? Привозили на гондолах? Давным-давно прошли времена момента истины, когда длинный блестящий клинок вонзался в мощные загривки быков; я же теперь охочусь за другой истиной. Вдоль одной из стен висел длинный желтый транспарант с коммунистическими лозунгами, написанными пламенеющими красными буквами. Что сказали бы старые дожи, будь они живы? Бросать вызов капитализму в сердце Венеции — преступление, которое во времена инквизиции наверняка было бы осуждено строже, чем богохульство и ересь. Пожилая дама прошла мимо с собакой на поводке. Мне стало интересно: видела ли эта собака когда-нибудь дерево? Хотя, конечно, есть фонарные столбы.

Антикварная лавка располагалась в полуподвальном помещении. Когда я нажал на кнопку у входной двери, звонок прожужжал где-то далеко внутри. Леонардо осторожен со своими клиентами — кого попало не впускает.

Щелкнул замок, дверь открылась, и я вошел. В комнате, большей, чем весь мой магазин, повсюду стояла мебель. На одной из стен висели иконы, в застекленной витрине-шкафу поблескивало серебро. На полу лежал длинный красный ковер с синим узором. Персидский? Или, может быть, с Кавказа?

В этот момент драпировка у торцевой стены раздвинулась и ко мне вышел человек. Это был не Леонардо Пичи, этого человека я никогда раньше не видел. Ему было лет пятьдесят, он был крепкого сложения; крашеные, песочного цвета волосы зачесаны назад, на носу — очки с тонированными стеклами. Он был бледен, как будто никогда не покидал полумрака лавки, сидя за портьерой, не выходил на площадь возле старой церкви.

Он без интереса, оценивающе посмотрел на меня, видимо, считал, что на покупателя я не тяну. Турист, говорил его взгляд. Из тех, что приходят «посмотреть» или «спросить». Не из тех, кто покупает.

— Я ищу Леонардо Пичи.

Не отвечая, он выжидающе глядел на меня.

— Леонардо Пичи, — послышалось наконец. — Что вы от него хотели?

— Увидеть его, разумеется, — сказал я нетерпеливо. — Меня зовут Хуман, я антиквар из Стокгольма. У меня с господином Пичи есть общие дела. Я покупаю его мебель.

Взгляд за дымчатыми стеклами очков стал заинтересованным. Он очнулся от своего безразличия.

— Вот как, — сказал он, соображая. — Вы господин Хуман из Стокгольма. Тогда вы просто не знаете… — Он замолк.

Я вопросительно посмотрел на него. Что я должен был знать? Чего я не знал?

— Господин Пичи умер, — наконец сказал он. — Он умер недавно, а я купил магазин. Меня зовут Паолино, Джанни Паолино. — Его протянутая мне рука была безжизненной, холодной.

— Как это ужасно. Я действительно не имел об этом ни малейшего понятия. От чего он умер?

Паолино пожал плечами.

— Не знаю. Я с ним никогда не встречался. Лавку продавала его жена, она не хотела сама заниматься магазином. Но работа продолжается, и, я надеюсь, мы сможем делать поставки вам в Стокгольм и дальше.

«Теперь я никогда не узнаю», — подумал я. Леонардо Пичи никогда не расскажет о своих связях с Андерсом. Слишком поздно.