Наследник фараона - Мика Валтари

Вручив ей бумагу писца, я сказал:

— Все, чем я владею, теперь твое, Нефернефернефер, включая и одежду, которую я ношу. Давай теперь поедим и выпьем и вместе насладимся этим днем, ибо никто не знает, что будет завтра.

Она небрежно взяла бумагу, положила ее в шкатулку из слоновой кости и сказала:

— Извини, Синухе, но оказывается, у меня начались месячные очищения, так что ты не можешь прийти ко мне, как я того желала. Тебе лучше уйти теперь, пока я не совершу необходимое омовение, ибо у меня тяжелая голова и мое тело болит. Приходи в другой день и ты получишь то, чего желаешь.

Помертвев, я пристально смотрел на нее и не мог говорить. Она нетерпеливо топнула ногой.

— Убирайся, я спешу.

Когда я попытался дотронуться до нее, она сказала:

— Не размажь краску на моем лице.

Я пошел домой и привел в порядок свои вещи, чтобы все было готово для новой хозяйки. Мой одноглазый слуга следил за каждым моим шагом, качая головой, пока его присутствие не довело меня до бешенства. Я взорвался:

— Не ходи за мной по пятам; ты больше не принадлежишь мне. У тебя теперь другой хозяин. Слушайся его, когда он придет, и не воруй у него так, как воровал у меня, ибо, быть может, его палка тверже моей.

Тогда он бросился на землю, подняв руки над головой в глубокой печали и горько рыдая.

— Не прогоняй меня, господин, ибо мое старое сердце привязалось к тебе и разобьется, если ты прогонишь меня. Я всегда был предан тебе, хотя ты молод и простодушен. То, что я украл у тебя, я украл, заботясь о твоей же пользе. Я бегал по улицам на своих старых ногах в полдневный зной, выкрикивая твое имя и расхваливая тебя, хотя слуги других врачей избивали меня и бросались навозом.

Мое сердце было переполнено горечью, я ощущал во рту горький вкус, когда смотрел на него.

Но я был тронут и, схватив его за плечи, сказал:

— Вставай, Капта! К чему все эти вопли? Я отпускаю тебя не потому, что недоволен тобой, ибо был доволен твоей службой, хотя ты частенько выказывал свой нрав, бесстыдно хлопая дверями и стуча тарелками, когда что-либо раздражало тебя. И твое воровство не сердило меня, ибо оно обычно для раба. Я вынужден передать тебя другому против своей воли, ибо мне нечего больше дать; мой дом тоже достался другому, как и все, чем я владел, так что у меня осталась всего лишь моя собственная одежда. Ты напрасно сокрушаешься.

Капта рвал волосы и стонал:

— Это злосчастный день!

Он некоторое время сосредоточенно думал, а затем продолжал:

— Ты великий врач, Синухе, несмотря на молодость, и мир открыт перед тобой. Поэтому будет лучше, если я поспешу собрать самые ценные вещи, и, когда наступит ночь, мы сможем убежать. Мы можем пробраться в Красные Земли, где никто не знает нас, или к морским островам, где искрящееся вино и веселые женщины. И в стране Митанни, и в Вавилоне, где реки текут в обратном направлении, искусство египетских врачей ценится высоко, так что ты сможешь разбогатеть, а я могу стать слугой уважаемого господина. Поэтому поторопись, хозяин, чтобы мы успели упаковать вещи до наступления темноты, — и он потянул меня за рукав.

— Капта, Капта! Избавь меня от своей бессмысленной болтовни. Моя душа смертельно скорбит, и мое тело больше не принадлежит мне. Я связан узами более крепкими, чем медные цепи, хотя и невидимыми. Я не могу бежать, ибо уйти из Фив — все равно что быть в раскаленной печи.

Мой слуга сел на пол, ибо его ноги были покрыты болезненными опухолями, которые я время от времени лечил, когда имел досуг.

Он сказал:

— Ясно, что Амон отказался от нас, что неудивительно, поскольку ты так редко приносишь ему жертвы. Однако я честно жертвовал одну пятую из того, что крал у тебя, в благодарность за то, что он дал мне молодого и простодушного хозяина. Теперь он отказался также и от меня. Ну-ну… Мы должны переменить богов и поторопиться принести жертвы кому-то другому, кто, быть может, отведет от нас зло и опять устроит все по-хорошему.

— Хватит этого вздора. Ты забыл, что нам нечего жертвовать, так как все теперь принадлежит другому.

— Женщине или мужчине?

— Женщине, — ответил я, ибо что толку было скрывать это?

Услышав это, он снова разразился слезами.

— О, лучше бы я никогда не родился на свет! О, лучше бы моя мать задушила меня пуповиной при рождении! Ибо нет горше участи для раба, чем служить бессердечной женщине а она, должно быть, безжалостна, раз поступила так с тобой.

— Она нисколько не бессердечна, — ответил я, ибо такому глупцу, как я, необходимо было поговорить о Нефернефернефер хоть со своим рабом, так как мне было больше некому довериться. — На своем ложе, обнаженная, она прекраснее луны. Ее тело блестит от дорогих масел, а ее глаза зеленые, как воды Нила в летний зной. Счастливец ты, Капта, тебе можно позавидовать, если тебе позволят жить близ нее и дышать одним с нею воздухом.

Капта запротестовал еще громче.

— Она продаст меня носильщику или в каменоломню. Мои легкие задохнутся, и кровь будет сочиться из-под моих ногтей, и я погибну в грязи, как искалеченный осел.

В душе я знал, что эго вполне вероятно, ибо у Нефернефернефер едва ли найдется место и хлеб для такого, как он. Слезы потекли и у меня из глаз, хотя я не знал, плачу ли я из-за него или из-за самого себя. Увидев это, Капта тотчас же замолчал и ошеломленно уставился на меня, но я охватил голову руками, и мне было безразлично, что мой раб видит меня плачущим. Коснувшись моей головы своей широкой ладонью, он печально сказал:

— Это все я натворил, я должен был лучше охранять моего хозяина. Но мне и в голову не приходило, что он так неопытен и чист — как одежда до первой стирки. Ибо только так это можно объяснить. Я, конечно, удивлялся, что мой хозяин не посылает меня за девушкой, возвращаясь ночью домой из винной лавки, а женщины, которых я приводил для твоею удовольствия, уходили раздосадованные, обзывая меня крысой и черной вороной. А среди них были молодые и хорошенькие. Но мои хлопоты были напрасны, и я радовался как болван, думая, что ты никогда не приведешь жену в дом, чтобы она колотила меня по голове и плескала кипяток мне на нога всякий раз, когда поссорится с тобой. Какой же я был дурак и болван! Это та первая головешка, от которой сгорит дотла весь дом.

Он сказал еще гораздо больше, и звук его голоса был как жужжание мух в моих ушах. Наконец он умолк и приготовил для меня пищу и полил воду мне на руки. Но я не мог есть, ибо тело мое горело; и когда пришел вечер, одна-единственная мысль наполняла мою голову.

Книга IV

Нефернефернефер

1

Рано утром я отправился к дому Нефернефернефер, но она еще спала. Когда я разбудил слуг, они стали ругаться и плескать в меня помоями, так что я сидел у входа как нищий, пока не услышал движение и говор в доме, и тогда попытался еще раз войти.

Нефернефернефер лежала на постели. Ее лицо казалось маленьким и бледным, а зеленые глаза потемнели от винных возлияний.

— Ты надоел мне, — сказала она. — Чего ты хочешь?

— Есть, пить и наслаждаться с тобой, — печально ответил я, — ибо так ты обещала.

— То было вчера. Сегодня новый день.

Девушка-рабыня сняла измятое платье Нефер, умастила и растерла ее тело. Нефер рассматривала себя в зеркале, красила лицо, надела парик и водрузила на лоб новое украшение из жемчуга и драгоценных камней, оправленных в старое золото.

— Эго восхитительно, — сказала она, — и стоит уплаченной цены, хотя я и устала так, словно всю ночь боролась.

— Так ты лгала мне вчера, и никакой помехи для нас не было, — заметил я, хотя в душе знал это.

— Я ошиблась, но мой срок уже должен бы подойти, и боюсь, ты наградил меня ребенком, Синухе, ибо я была слабой в твоих руках, а ты был неистов. — Она насмешливо улыбнулась.

— Так твои драгоценности появились из царской гробницы в Сирии — не так ли ты сказала мне вчера?

— Ах, — тихо произнесла она, — они были найдены под подушкой сирийского купца, но пусть это тебя не смущает. Он был пузатый, жирный, как свинья, и от него пахло луком. Я получила то, чего добивалась, и не собираюсь видеться с ним снова.

Она сняла парик и украшения и небрежно бросила их на пол возле постели. Ее голова была гладкая и красивая, и, вновь вытянувшись, она положила ее на сплетенные руки.

— Я устала, Синухе, и ты не считаешься с моей усталостью, а так и пожираешь меня глазами, когда у меня нет сил помешать тебе. Тебе следовало бы помнить, что, хотя я и живу одна, я не из тех женщин, которых презирают.

— Ты прекрасно знаешь, что мне нечего больше дать тебе, ибо теперь ты располагаешь всем, что раньше было моим.

Я склонил голову на край постели и ловил аромат ее притираний и ее тела Она протянула руку, чтобы коснуться моих волос, потом быстро отдернула ее, смеясь и качая головой.